Винсент улыбнулся, кивнул Аделин, снова взял треножник и холст и свернул за угол, подальше от реки. Цыганка не отставала, пока он ковылял вверх по склону меж садовых стен, к лесу и полям за деревней.
— Простите, матушка, но у меня нет ни су лишнего, — сказал он цыганке.
— Шляпа сгодится, — ответила та. — А ты возвращайся в комнату, от грозы подальше, и нарисуй какую-нибудь вазу с цветами.
— А за шляпу я что получу? Судьбу мне предскажете?
— Я не из этих цыганок, — ответила цыганка.
— А позировать мне согласны за шляпу?
— И не из таковских.
Винсент приостановился у каменных ступеней, врезанных в склон.
— Что же вы тогда за цыганка?
— Я из тех, кому нужна большая желтая шляпа, — сказала цыганка. И загоготала, обнажив три своих зуба.
Винсент улыбнулся: подумать только, кому-то понадобилась его вещь. Он снял шляпу и протянул старухе. Завтра на рынке другую себе купит. К последнему своему письму Тео приложил купюру в пятьдесят франков — от этих денег еще кое-что осталось. Винсент хотел… нет, ему нужно было написать эти грозовые тучи, пока они не сбросили свое бремя.
Цыганка осмотрела шляпу, вытащила из соломы одинокий рыжий волос Винсента и спрятала куда-то себе в юбки. А шляпу нахлобучила прямо поверх платка и подбоченилась. Горб ее вдруг выправился.
— Красиво, а? — спросила она.
— Может, только цветов приколоть, — ответил Винсент, думая лишь о красках. — Или синюю ленту.
Цыганка ухмыльнулась. Нет, четвертый зуб у нее тоже был, просто раньше Винсент его не заметил.
— Au revoir, Madame. — Художник взялся поудобнее за холст и зашагал по лестнице. — Надо писать, пока могу. У меня больше ничего нет.
— Шляпу я тебе не отдам.
— Ступайте с богом, матушка.
— Что у тебя с ухом, Голландец? Женщина откусила?
— Вроде того, — ответил Винсент. Он уже был на середине первого пролета из трех.
— Уха ей не хватит. Ступай к себе и рисуй вазу с цветами.
— Вы же говорили, что не предсказываете судьбу.
— Я не сказала, что я ее не вижу, — ответила цыганка. — Я просто не говорю.
* * *
Мольберт он установил на перекрестке трех дорог, что разбегались вилами. Перед ним лежали три пшеничных поля, за спиной — кукурузное. Он уже почти закончил картину — золотая пшеница под злым сине-черным небом, в котором вихрились грозовые тучи. На кисть он набрал черной слоновой кости и в середину вписал стаю ворон — они подымались с поля в перевернутую воронку в правом углу. Для перспективы, чтобы картина была не только про цвет на холсте, хотя в Париже многие утверждали, что любая живопись — просто цвет и больше ничего.
Он написал последнюю ворону — лишь четыре мазка, наметить крылья — и отступил на шаг. Вороны на поле, конечно, были, только неудобные для композиции. Те несколько, которых он поймал глазом, приземлились где-то в пшенице, укрываясь от непогоды, — совсем как те крестьяне, что разошлись по домам, когда Винсент начал писать.