Андрей Петрович Шмалько присел на краешек своей постели, попытался застегнуть пижаму. Но на ней была всего одна пуговица. Застегивалось криво. От этого бывший инженер строительно-монтажного управления тоненько заплакал. Он выл сверлящим голосом, так что всем стало жутко, не только «ребятушкам», но и самому Ивану Дмитриевичу.
Сквозь этот вой пробивался всхлип:
– Зачем он исчез?! Я к нему привы-ы-ык!
Голубев глядел в глаза инженера Шмалько, и они казались ему ясными, умными.
Они показались ему глазами мировой, вечной скорби.
Однако вскоре вой стих, и выражение и глаз, и лица у Андрея Петровича опять стало размытым, удобным для послушного общения.
Шмалько тряхнул головой и пообещал первым принять участие в шахматном турнире.
Голубев десять лет привыкал к таким незначительным, ирреальным сценам и все же никак не мог до конца въехать в колею Бедлама. Так раньше назывался дом скорби. Плач Шмалько дальним эхом буравил его, тоненько, почти незаметно.
Иван Дмитриевич в своем кабинете вымыл руки, поглядел на них, растопырив пальцы. Руки как руки, с черными пружинками-волосками. Чем-то свои руки ему не нравились.
В кабинете зазвонил телефон. Гнусавый голос доктора Уфимцева просил доставить больного Чаусова на обработку крови лазером.
Иван Дмитриевич позвал сестру Олю Синицыну, единственное существо, кто в их заведении был абсолютно здоров.
Олечка Синицына простодушно спросила, почему Иван Дмитриевич сегодня такой хмурый. Голубев устало улыбнулся:
– Погода, Ольга Тимофеевна, погода.
Если бы не этот еле заметный запах картошки от накрахмаленного халата Олечки (зачем она его крахмалит?), то он давно бы подбил к ней клинья.
Голубев аскетом никогда не был: считал, что любовь и семья это одно, а флирт – другое. Мир двуедин. Декарт [6] . Дуализм – две музыки, классическая и остальная.
– Оля, а ты гладить любишь?
– Смотря кого.
Простой народный юмор, без выкрутасов.
– Ежиков… Рубашки?
– Обожаю!
Она метнула золотистые глаза в лицо ординатора, понимая, что тот шутит.
– Без складок?
– Без!
Чего тут смешного?
– Ну вот…
– Что «ну вот», доктор? – Лицо ее стало серьезным. – У мужчины я ценю три вещи: чистые туфли, отглаженную рубашку и…
– И?..
– Иронию!
Он взглянул на девушку с любопытством.
– Потом как-нибудь поделишься секретом глажения. Беги, беги, а то Уфимцев бушует!
Оля упорхнула.
Он опять глубоко вдохнул и выдохнул. Такая дыхательная гимнастика профилактического толка вошла в привычку: «Запах, картофельный запах выдает. Конечно, она – из едоков, – решил Голубев. – А жаль! Куда ни кинь – все клин, психи да едоки. И пасленщики».