Что отражение? Оно было пустым. Лера могла подолгу стоять возле зеркала, рассматривая свое лицо. Волосы ее потускнели и блеклыми тонкими полосами обрамляли ее ввалившиеся в исхудавшее лицо щеки. Уголки рта ее были опущены, даже когда рот ее был чуть приоткрыт, а губы непроизвольно шевелились. Глаза, потемневшие и приобретшие какой-то пустой стеклянный вид, не выражали ничего. Даже когда она смотрела на себя угрюмо, опустив голову и устремив взгляд из-под бровей – они все равно, кажется, не выражали ничего.
Глаза – зеркало души. Это было понятно. Во всем были знаки, и ничего не бывает просто так.
Но где же в таком случае пребывала сейчас ее душа? Где застряла она, в какой западне, и не могла выбраться? Что происходит у нее внутри?
Когда Лера долго вглядывалась в зеркало, ее временами начинал посещать страх: а что, если у нее нет души? Что, если ее просто больше нет? Поэтому и глаза ее стали пустыми. Что, если как раз этим они и занимаются – вынимают из людей душу? Где же тогда ее душа? Кто она без нее, что от нее осталось?
– Лерка, опять ты тут торчишь? Что застыла – марш обратно.
В камеру.
Бездушные марионетки должны сидеть в столь же пустых, как и их сердца, камерах.
На данный момент времени в камере их находилось шесть – вместе с Лерой. Клавдия куда-то исчезла – просто в один из дней Екатерина Васильевна, поговорив с ней о чем-то вполголоса, вывела ее из комнаты и вернулась уже без нее. Не вернулась Клавдия ни в этот день, ни на следующий. Что-то подсказывало Лере, что девушка уже не вернется. Она не знала, куда та делась, но предполагала, что с ней случилось что-то плохое.
«Она умерла?» – отчаянно взывала Лера к доктору Громову, – «Ее убили?».
Голос доктора Громова отдавался откуда-то словно изнутри ее головы, разлетаясь эхом, покрывая поверхности ее мозга и растворяясь в нем.
– Да. Клавдии больше нет. И я бы советовал тебе вести себя как можно тише, если не хочешь последовать ее примеру. Видишь, до чего доводит нескромное поведение.
Спорить с доктором Громовым в данном случае не возникало желания – по правде говоря, Клавдия действительно вела себя нескромно. День за днем она занималась исключительно тем, что приставала ко всем, кто попадался в поле ее зрения все с тем же вопросом:
– Ну расскажи мне что-нибудь интересное, а? Ведь ты расскажешь?
– Клавка, прекрати, – мягко пресекала ее возбужденный монолог Надзирательница, заходившая в их комнату, чтобы раздать градусники.
После замечания Клавдия, как правило, замолкала – и в этом, пожалуй, заключалось изменение в ее поведении за последнее время. Она уже не реагировала озлобленностью на указания относительно своей назойливости. Вместо того, чтобы тихо бормотать грубости себе под нос, напоминая окружающим, «кем она является» и «что они обязательно об этом пожалеют», она в большинстве случаев залезала на кровать и сидела там, молча раскачиваясь, с интересом окидывая взглядом всех присутствующих и кривя лицо в гримасе, напоминающей улыбку. Она была похожа на маленькую обезьянку – такой же вертлявой она была, такой же назойливой, такие же гримасы она строила, так же забавно пыталась привести в порядок свой внешний вид – расчесывала волосы она с той же сосредоточенностью, с какой обезьяна обычно выщипывает блох из шерсти товарища.