Незнакомец потерял во время падения свою шляпу, и его светлые волосы, покрытые пылью, распустились кудрями по плечам. Он был высокого роста, нежного, изящного сложения, и хотя был одет более чем просто, я заметил дорогой перстень на его руке и, как мне казалось, некоторые другие следы знатного происхождения. Он еще лежал на земле в полуобморочном состоянии, по-видимому, не сознавая того, что происходило вокруг.
– Я узнаю его, если он снимет маску? – вдруг спросил я, осененный догадкой.
– Несомненно, – ответил де Кошфоре.
– Ну и что?
– Это будет худо для всех.
– Ага! – тихо произнес я, пристально глядя сначала на моего прежнего пленника, а затем на нового. – Ну и что же… сделать с ним, по-вашему?
– Оставить его здесь! – ответил де Кошфоре.
Он был, видимо, взволнован, и лицо его покрылось густой краской. Я знал его как совершенно честного человека и доверял ему. Но это явное беспокойство по поводу его друга меня нисколько не трогало. Притом же я знал, что вступаю на скользкий путь, и это побуждало меня быть осторожным.
– Ну, хорошо, – ответил я после минутного раздумья. – Я сделаю так. Но уверены ли вы, что он не предаст меня?
– Бог мой, конечно, нет! – с живостью ответил Кошфоре. – Он все поймет. Вы не будете сожалеть о том, что сделали. Ну, поедем дальше.
– Но у меня нет лошади, – сказал я, несколько смущенный его крайней поспешностью. – Как же я…
– Мы поймаем ее, – успокоил он меня. – Она где-нибудь на дороге. До Лектура осталось не более мили, и там мы распорядимся, чтобы этих двух похоронили.
Я ничего не мог выиграть дальнейшим промедлением, и потому вскоре все было решено. Мы подобрали то, что растеряли в пылу борьбы; де Кошфоре помог сестре сесть на лошадь, и через пять минут нас уже не было там.
Достигнув опушки леса, я оглянулся назад, и мне показалось, будто человек в маске поднялся на ноги и смотрит нам вслед. Но деревья и расстояние мешали мне разглядеть его. Тем не менее я склонен был думать, что незнакомец находился совсем не в обморочном состоянии и не был так сильно ранен, как хотел показать.
Все это время как читатель, конечно, заметил, мадемуазель не говорила со мною и вообще не произнесла ни слова. ВО время борьбы она играла свою роль в суровом молчании, поражение встретила с безмолвными слезами, и ни разу ее уста не разжались ни для молитвы, ни для упреков, ни для извинений. Когда борьба кончилась, и театр ее остался за нашими плечами, ее поведение нисколько не изменилось. Она упорно отворачивала свое лицо в сторону и делала вид, что не замечает меня.