Я был бы очень рад, если бы вы внимательнее слушали, что я говорю. Я говорил, что бессознательные феномены очень относительны. Если я не осознаю нечто, то это лишь относительно; в каком‑то ином отношении я могу об этом знать. В определенном смысле содержания индивидуального бессознательного совершенно сознательны, но мы их не осознаем, то ли в определенном отношении, то ли в определенный момент.
Как мы можем установить, является сознательным или бессознательным? Нужно просто спросить об этом самих людей. У нас нет никакого иного критерия для того, чтобы установить, сознательно ли это или нет. Вы спрашиваете: «Заметили ли вы у себя определенные колебания?» — и вам отвечают: «Нет, у меня не было никаких колебаний; насколько я знаю, я реагировал как обычно». — «Осознаете ли вы, что вас что‑то обеспокоило?» — «Нет». — «У вас нет никаких воспоминаний, связанных с вашим ответом на слово «нож»?» — «Нет, никаких». Подобное неведение очень распространено. Если меня спросят, знаю ли я некоего человека, я могу сказать, что не знаю: я ведь просто могу его не вспомнить или, иначе говоря, не осознать, что знаю его; но когда мне скажут, что я встретил его два года назад, что его зовут так‑то и так‑то, что он сделал то‑то и то‑то, я отвечу: «Конечно, я его знаю». Я знаю его — и не знаю. Все содержания индивидуального бессознательного, включая даже комплексы кастрации и инцеста, бессознательны относительно. С одной стороны, они совершенно сознательны, а с другой -бессознательны. Относительность сознания становится совершенно очевидной в случае истерии. Очень часто оказывается, что некоторые вещи, кажующиеся бессознательными, выглядят таковыми лишь для врача, а для медсестер или родственников — вовсе нет.
Как‑то в известной клинике в Берлине мне довелось наблюдать интересный случай; речь шла о множественных саркомах спинного мозга, и хотя диагноз был поставлен знаменитым неврологом, перед которым я, можно сказать, трепетал, я все же настоял на проведении анамнеза, что дало великолепные результаты. Я спросил о том, когда появились симптомы, и выяснил, что все началось вечером того дня, когда единственный сын этой женщины женился и покинул ее. Она была вдовой, очевидно, обожавшей своего сына, и я сказал: «Это не саркома, а обычная истерия, в чем можно теперь же убедиться». Профессор ужаснулся, уж не знаю чему — моей глупости, бестактности или еще чему‑то, и мне пришлось уйти. Но кое‑кто побежал за мной на улицу. Это была медсестра, которая сказала: «Доктор, я хочу вас поблагодарить за то, что вы сказали, что тут была‑таки истерия. Я всегда так думала».