Земля прекратила свой бег. Мы застыли, глядя в глаза друг другу. Я — с нелепо поднятой монтировкой, он — сжав в кулаке пистолет и пьяно улыбаясь. Это продолжалось миллисекунду. Он поднял пистолет — я замахнулся монтировкой — он нажал на курок — я ударил и попал ему по плечу — он судорожно раскрыл рот — я ударил снова, теперь пришлось по переносице; и еще — по шее, по темени; и еще, еще, еще — уже упавшего.
Я очнулся и увидел, что ручеек крови огибает мой бурый от грязи ботинок. Я не испытал ужаса от содеянного. И страха не испытал, и усталости. Я аккуратно положил монтировку рядом с пистолетом, который он забыл снять с предохранителя, скинул на пол куртку, хранящую вонь норы за мусорным баком, и пошел к раковине. Вода не шла; ну да, у нас очень плохо идет вода. В бутылке на столе было на треть водки. Я обтер руки, лицо и шею. Потом переступил через ноги в высоких шнурованных ботинках и через другие ноги в драных кроссовках, через чемоданы в коридоре и ящик, набитый случайным барахлом, и еще через ноги, которые чуть подрагивали. Дверь в комнату, где лежала тетя М., я отворять не стал. Я и так знал, что она лежит между кроватью и пуфиком и что ей повезло: она умерла сама до того, как сломали замки, когда поняла, что не спасет ни двойная дверь, ни метрополийский чин сына. Ничуть мне ее не было жаль — ни ее, ни На-ту, ни Вовадия, ни этих троих, которых я шел сюда убивать и убил, ни тех, кого мы с На-той четыре часа назад оставили в моей квартире, ни даже себя. Смерть потеряла свое значение, и потому — потеряли значение страх, боль и жалость.
Я знал: уходя, они набрали на моем замке новый шифр — единицу и три нуля. Тысячу лет славной Метрополии, да продлятся вечно ее года! Гип-гип, ура! «Ода к радости»! Я вошел к себе и сразу — в ванную; заперся. Знал: никого в квартире нет, и заперся все равно. Как запирался всегда, когда менял кассету. Как запирался перед тем, как отправиться с На-той туда не знаю куда. Господи, в каком это было веке?!
Из магнитофона, вмонтированного в аптечку над ванной-ложем, я извлек кассету и с размаху ударил ее о стену. Она разлетелась на две половинки; я собрал в комок пленку, оглянулся в поисках спичек. Но за спичками надо было идти на кухню, а там — я знал — лежал А. И., проткнутый, как копьем, заостренным куском арматуры. Он лежал на животе в замороженном движении, и рядом валялись комочки голубей.
Я не пошел за спичками. Я расстелил газету и стал рвать пленку на мелкие кусочки. Хорошо, что это не принесло никому вреда, думал я. Хорошо, как хорошо, что я ни в чем не виноват! Господи, как хорошо, что совесть у меня чиста! Я ведь ничего