— Милый Михаил Евграфович! Забери нас отсюда!
Не заберет… Куда ему. От его родового гнезда, в селе Спас-Угол, что рядом с Талдомом, мало что осталось. Есть крошечный музей, филиал талдомского, квартирующий в части действующей сельской церкви, и тот скорее закрыт, чем открыт. Впрочем, улица, на которой стоит городской музей, носит название Салтыкова-Щедрина, и на вокзальной площади стоит памятник вечно современному писателю и его героям, которые как окружали нас, так и окружают…
Ленинском Талдом пробыл недолго — десять лет. Не прижилось название. Облезло и вылиняло. Говорят, что и Ленинском-то его назвали без ведома вождя мирового пролетариата. Ну, стало быть, с названием все произошло по присловью: как нажито — так и прожито.
Дмитрий Иванович Волков в Москве долго не зажился. Сослали его в Тверь, где он и дожил до войны, работая истопником. И на том, как говорится, спасибо. Своей смертью умер. В музее его помнят. Хранят письменный стол с бронзовой чернильницей, шкаф с книгами и двух кукол в разноцветных пышных юбках на книжной полке. Неподалеку от стола, на лавке, лежит что-то вроде большого лаптя, из которого торчат веретена с намотанной на них пряжей и нитками. Называется этот лапоть мыкальником. Предмет, что называется, крестьянского быта. Как жили — так и называли…
Нет, не все так плохо, конечно. Вот, к примеру, собор Михаила Архангела на площади имени Карла Маркса восстанавливают, восстанавливают… и при переходе через Кустарную улицу надо глядеть в оба — машины с московскими номерами так и шастают, так и шастают. В ресторане «Журавушка» кормят вкусно, вот только официант приносит заказанное в час по чайной ложке. Между солянкой на первое и антрекотом на второе можно бутылку водки выпить. За барной стойкой, перед этой самой бутылкой, сидела ко мне спиной девушка внушительных статей в джинсах по нынешней моде, едва-едва прикрывающих сиденье высокого стула. Молочные ее бока кисельно оплывали, точно кап оплывает березовый ствол и джинсы, и стул. Даже и не сидела она, а дремала, подперев голову рукой. Спала и видела, как уехать из родного Талдома в столицу. Дурища… Вот уедет и будет там ночами ворочаться с боку на бок без сна, в вечном шуме машин, в городском чаду, вспоминая свой тихий застенчивый Талдом, домики с палисадниками, лужи на дорогах с плавающими в них опавшими листьями, которые никто не подметает. Может и хорошо, что не подметает.
* * *
Погода совершенно не лётная. Хочется вобрать в себя шасси, чтоб не мёрзли, и прилечь где-нибудь на запасной полосе. Чтоб хорошенькая стюардесса, прибираясь в пустом салоне, щекотала пылесосом в разных местах… Стюардессы такие затейницы, когда между рейсами. А небо сегодня в мелкую дырочку. Поэтому снежинки крошечные. Будь такие слёзы у девушек — они бы не катились по щекам, а висели в воздухе, как туман. И всё было бы, как учили наизусть. Дыша духами и туманами, она садится у окна. Наверное, кто-то её обидел. Какие-нибудь кролики с глазами пьяниц. Теперь везде кролики. В какой ресторан ни зайди. И только она — одна.