Как-то они с Капустой в восьмом классе сбежали с математики на каток, где был прокат коньков, и к ним подкатили по льду мальчишки с грубыми голосами. Они ловили всех девчонок и тащили в никем не охраняемую бревенчатую раздевалку. У одного была кличка Мальчик, и он затащил её, и она завопила, а он выругался матом. Чем бы кончилось, страшно подумать, но на стадионе появился Валькин отец, без коньков устойчивый. Крепкой рукой значкиста вольной борьбы он похватал мальчишек за шивороты, желая вытрясти из них дурь. Схватил за руку свою «доченьку неразумную» и покатил её за собой, точно фигуристку в парном катании, чуть не стукая «слабенькой головушкой» об лёд. Капустова возмутилась: «Зачем настучала отцу? Не могла вместо «Студенческого» катка назвать «Динамо» или «Юность»? Теперь здесь тебе делать нечего…» Валька перестала сбегать на каток, но в кино по-прежнему смывались вдвоём. Давно известно, все дети: или домашние, за которыми «следят», или уличные, за которыми никто не следит, кроме уличной шпаны. Домашние – в хороших домах, их родители «обеспеченные» (так называла мама). Но Валька, живущая в ужасном доме и в семье низкого достатка, была не то что домашней, а запечной. Отец ей велел сидеть в уголке, выгороженном в комнате. Это был самый тёплый уголок. В нём были: кровать, письменный «школьный» стол, маленький шкаф, где хранилась её малочисленная одежда. Учебники стояли на полочке над столом, а над кроватью висел коврик «с лебедями», а теперь ещё и портрет поэта Сергея, вырезанный из журнала «Огонёк».
При таком строгом воспитании она всё равно успела очервоточиться, наблюдая в подъезде дома, где проживал мальчишка по кличке Дыня, как они с Капустовой пьют портвейн прямо из горлышка (и Мальчик с ними). Но Мальчик… Как же его звали? Вроде, Славкой… Иногда снился раньше, до Никиты…
Ногти высохли, теперь губы… К этой покраске Валя приступает с большим удовольствием. В школе ещё дразнили так: «замухрышка губошлёпая». А оказалось, что это никакой не недостаток! Берёшь вначале тонкий карандашик – «контур для губ», аккуратненько (рука не дрогнет!) обводишь губы и видишь: до чего много места для помады! Да она бы столько помад накупила (если б денег побольше) в толкучке возле магазина «Подарки»! Такой бы подарок себе сделала, крася всеми цветами подряд! У неё и сейчас четыре тюбика. Вот эту, бледно-лиловую («Чё накрасилась, как покойница», – каменщик-кирпичник Гринька) купила тоже с рук. Торгуют помадой какие-то тётеньки с цыганскими голосами и в шалях, повязанных поверх разноцветных юбок. И всё у них берут нарасхват! Но вначале надо накрасить алой помадой: губы вышли из лица, выкатились двумя бантиками (далеко видать такие губы). Лиловый тон для блеска. Сидит, смотрит, сложив руки, как примерная ученица на парте: в осколке зеркала – губы красоты неописуемой, будто ёлочный стеклянный шарик. Из сумочки (радость, а не сумочка! по кармашкам разложила косметику) достаёт беленькую пачку «БТ» [1] . Беленькую длинную сигарету вставляет осторожно в краску рта. Поджигает и глядит зачарованно на свой курящий рот. Теперь спокойна. Поднявшись, обтягивает с заду и с переду короткий подол юбки. Важно ступая (по примеру Капустовой), выходит во двор стройки к сваленным «штабелем», – говорят работяги, – доскам. На чистой поверхности этих новеньких досок попадаются бусинки смолы; Валька подстилает взятую из вагончика газету «Советский строитель». Как же хорошо: солнце греет затылок. С перекрытий песня: