– Мне все интересно, правда. – Мы пили чай, и на столе уже образовалась небольшая горка фантиков.
– Ну родилась в этом городе в девяносто первом…
– В девяносто первом? Ребенок революции?
– Не смейтесь. Я горжусь, между прочим. Эпоха перемен, коренной перелом. Как-то отразилось на мне, по-моему. – Я глянула на нее, как она реагирует. Ничего вроде, слушает. – Была очень неспокойным ребенком, быстрым, – продолжаю я. – От бабушки бегала по огороду. На велосипеде гоняла с пацанами, а куклы терпеть не могла, да-а-а. Однажды клад с ребятами закопала, когда мне лет десять было, с деньгами: мелочь, правда, разная, но всем миром собирали. Под деревом – там, в старом районе, где бабушка живет. Каждое лето в деревню ездила, к сестре, а там собак много, я их боюсь с тех пор. И кошек много, и цыплят. Я их кормлю всегда, когда приезжаю, а тетя и довольна: лишняя пара рук, ей забот меньше. В детстве я сосиски любила, ну что вы опять смеетесь? Требовала их на завтрак, и обед, и ужин. В девяносто пятом-шестом, когда особенно трудная ситуация была, родители потеряли все свои деньги, нелегко было. Хотя обо мне всегда заботились в первую очередь. Но потом бизнес появился у них, сбережения всякие. Они постоянно в командировки какие-нибудь уезжают, и я дома одна. Это, конечно, хорошо, хотя без них скучно бывает. А к тому времени (это, наверное, девяносто восьмой был) я начала в художку ходить, ну, в художественную школу, и мне кажется, что от этого я как-то изменилась. А вскоре после этого, через несколько лет, Ваня погиб.
– Какой Ваня? – она зажгла сигарету и, словно бы погрузившись в свое далекое прошлое, замерла. Кончик сигареты подрагивал, а она все слушала, слушала…
– Он очень хороший человек был, друг мой. Ему восемнадцать тогда как раз исполнилось. Он-то меня и называл так – Мэри Джейн, – продолжаю я. – Хотя, быть может, он меня и не считал своим другом в силу моей умственной тогда еще незрелости, но я знала, что если мне плохо, он обязательно найдет слова и успокоит. – Пепел упал на стол, и она, очнувшись от своих давних воспоминаний или мыслей, поглядела на меня. – Когда у меня текли слезы, он спрашивал, что случилось, заступался перед тем, кто обидел, вытирал слезы своим вечно белым платком. А в художке, когда рисуешь, уходишь в себя, копаешься, оцениваешь. Много, наверное, факторов, не знаю. Но то ощущение счастья – оно как-то исчезло…
Повисло молчание. Но оно не тяготило, создавая неловкую тишину, когда нечего сказать. «Подожди минутку» – сказала Ксюха и пошла в комнату. Вскоре я услышала голос Flaw, это была песня Wait for me. Она была еле слышна. Фон. Ксения вернулась на кухню, села на стул и после недолгого молчания заговорила: