И это было хорошо, так как в аэропорту нас встречал лично мой командир. Колычев в хипповом кожаном пальто и, невзирая на мороз, в фуражке дождался, когда я сойду с трапа, а после так меня стиснул, что рёбра затрещали. Но, видно, смутившись от своего порыва, отстранился и строго спросил:
— Ты почему так долго шлялся?
Но не выдержав строгого тона, опять заулыбался и сказал:
— Вот ни на столько не верил, что ты можешь просто так сгинуть, но всё равно очень рад твоему возвращению.
А потом, видя, как мы жмёмся в наших курточках на ветру, подтолкнул меня и Игоря к машине со словами:
— Так, давайте грузитесь, а то только вашей простуды мне сейчас не хватало!
И нырнув в тёплое нутро ЗИСа, я наконец почувствовал, что вернулся домой.
Стоя перед зарешеченным окошком одиночной камеры, я покачивался с пятки на носок и самозабвенно во всё горло выводил:
Два бычка курили мы, сев в углу на корточки,
Все на свете семечки, друзья,
В дом любой входили мы
Только через форточку, корешок мой Сенечка и я…
За железной дверью что-то лязгнуло и хриплый голос часового вякнул:
— Петь не положено!
Прервавшись, чтобы глянуть на морду, появившуюся в «кормушке», я презрительно сощурился и, протянув: — Да пошёл ты… — продолжил вокал:
Сколько недопили мы, сколько недоспали мы,
Все на свете семечки, друзья,
В Уголовном кодексе все статьи узнали мы…
— Ну, товарищ подполковник! Ну не положено ведь, услышит кто — и меня и вас накажут!
Вот зануда, такую песню испортил! А она у меня по ассоциации родилась, когда здесь огляделся. В далёком детстве фильм видел и момент из него запомнил — такое же окошко, камера и главный герой поёт про Сенечку… Только ему при этом никто не мешает. И вообще интересно — как они меня смогут за песню наказать? Посадят в другую камеру? Карцера, однако, для старшего комсостава уставом не предусмотрено. М-да… а ведь солдатика-то действительно могут поиметь за то, что допустил подобное. И всем будет плевать, что я офицер, а он ефрейтор и никак на меня повлиять не может… Ещё раз глянув на просящую физиономию бойца, прекратил пение и сказал:
— Хрен с тобой, золотая рыбка! Тогда буду читать стихи…
— Товарищ подполковник, у нас вообще шуметь нельзя.
— А что у вас можно?
— Сидеть…
— Ну ты и шутник… Ладно… Обед в вашей богадельне когда?
Круглое лицо ефрейтора, увидевшего, что высокопо-ставленный узник перестал дизелить, озарилось радостью, и он, глотая слова, зачастил:
— А скоренько уже, скоренько. Через час, в аккурат, и принесут!
Ну вот и славно. Кушать ещё не хотелось, только узнать про расписание «губы» никому не рано и никогда не поздно. Мне, правда, его вчера начгуб доводил, но я всё пропустил мимо ушей, даже не рассчитывая, что придётся здесь задержаться более чем на ночь. Только Колычев, похоже, сильно обозлился и решил наконец всерьёз засадить старого боевого друга в кутузку. Чтобы, так сказать, прочувствовал разгильдяй Лисов всю глубину своего падения и морального разложения. Правда, начав с угроз трибуналом, Иван Петрович закончил всего десятью сутками гауптической, блин, вахты. И даже когда я ему напомнил, что моё задержание, если судить по словам Мессинга, может всем выйти боком, никак не отреагировал. То есть отреагировал, сказав, чтобы товарищ подполковник не сильно задавался и вообще этот арест не просто так арест, а наказание за конкретное деяние, и что, мол, по закону я вообще попадаю под статью. Но зная меня давно и учитывая обстоятельства, он готов не доводить дело до трибунала, а дать своей властью десять суток. Чтобы я, так сказать, больше проникся…