« 24
мои деятельности» .
«По некоторым обмолвкам Пустовойтенка, — писал Лемке спустя три месяца, — мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пусто- войтенко.— А. А.), а также еще кое-кто»>25.
Однако Лемке принимал желаемое за действительное. Алексеев, как, впрочем, и весь высший генералитет, был далек от приписываемого ему намерения. Один из наиболее активных приверженцев необходимости дворцового переворота, Гучков, размышляя на эту тему в эмиграции, писал, что он до сих пор «остался в неуверенности» относительно того, «удалось ли бы нам получить участников (заговора.— А. А.) в лице представителей высшего командного состава... скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план» >26. В письме к Мельгунову тот же Гучков сообщал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось» >27.
Когда представители думских и общественных кругов незадолго перед революцией обратились к Алексееву во время его пребывания в Севастополе за советом по поводу переворота, тот высказался категорически против, мотивируя это тем, что подобный переворот во время войны представляет собой смертельную угрозу армии, которая «и так не слишком прочно держится» >2И.
В действительности, как свидетельствовал несколько позже тот же Лемке, в позиции Алексеева, как и в других случаях, отражался все тот же необъяснимый паралич воли, поразительный разрыв между пониманием и действием, неспособность взять на себя подлинную ответственность за государственные дела. Так, в беседе Лемке с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г. последние, излагая свою точку зрения на положение вещей и их дальнейший ход, говорили, по сути дела, лишь о покорности судьбе. «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением», говорил Алексеев, но все же «я вот счастлив, что верю, глубоко верю в бога... Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой божьей помощи...».
«Армия наша, — продолжал он развивать свою мысль, — наша фотография... С такой армией в ее целом можно только погибать... Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать... Вот тогда мы... поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками».
Так Алексеев, как и правые, и либералы, представлял себе будущую революцию. На вопрос Лемке, не принять ли теперь в ожидании такой перспективы меры к спасению того, что можно спасти, «к меньшему краху», последовал ответ: «Мы бессильны... никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться». Пустовойтенко ближайшее будущее также находил «самым безотрадным», а на вопрос, где же выход, ответил: «Выход? По-моему, куропаткинское терпение»