Наступила еще одна долгая тихая ночь. Было так славно лежать в постели и крепко спать. Кругом царили мир и покой. «У-у-у-х», — ухали совы у ручья, а по небу над бесконечной прерией медленно проплывала огромная луна.
Утром пригрело солнце. «Ква-ква-ква!» — заквакали лягушки на берегу ручья и по краям больших луж. Дверь была открыта, и в дом вливался теплый весенний воздух. После завтрака папа, весело насвистывая, пошел запрягать в плуг Пэт и Пэтти. Но вдруг свист умолк, Папа подошел к двери и остановился, глядя на восток.
— Поди сюда, Каролина, — позвал он. — И вы тоже, девочки,
Лора первой подбежала к папе и в изумлении остановилась на пороге. Она увидела индейцев.
Они выезжали из русла ручья, но не в том месте, куда вела дорога, а совсем с другой стороны, далеко на востоке. Первым появился тот высокий индеец, который проехал мимо дома в свете луны. Джек заворчал, а у Лоры часто забилось сердце. Хорошо, что рядом был папа. Но она знала, что это хороший индеец, вождь осейджей. Это он остановил жуткий боевой клич.
Его черная лошадка весело бежала рысью, принюхиваясь к ветерку, который раздувал ей хвост и длинную гриву. Голова лошадки была свободна, на ней не было ни уздечки, ни единой постромки или ремешка. Ничего, что могло бы заставить ее поступать так, как она не хочет. Но она охотно бежала по старой индейской тропе, словно ей нравилось нести у себя на спине этого индейца.
Джек яростно рычал и рвался с цепи. Он вспомнил, что этот индеец целился в него из ружья.
— Тихо, Джек,— сказал ему папа, но Джек опять зарычал, и папа в первый раз в жизни его ударил. — Лежать! Тихо!
Джек скорчился и затих.
Лошадка теперь подошла совсем близко, и сердце Лоры забилось еще сильней. Она увидела расшитый бусами мокасин индейца и бахрому гамаши, прижатой к голому боку лошади. Индеец был закутан в яркое, разноцветное одеяло. Голой красновато-коричневой рукой он придерживал ружье, лежавшее на плечах у лошадки. Потом Лора подняла глаза и посмотрела в свирепое неподвижное коричневое лицо.
Лицо было спокойное и гордое, Судя по всему, оно всегда остается таким. Ничто не в силах его изменить. Живыми на этом неподвижном лице были только глаза, и они не отрываясь смотрели вдаль на запад. Они не двигались. Ничто не изменялось и не двигалось, кроме орлиных перьев, торчавших из пучка волос на макушке бритой головы. Эти длинные перья поднимались и опускались, качаясь и развеваясь на ветру.
Высокий индеец на черной лошадке проехал мимо и исчез вдали.
— Это сам Свирепый Дуб,— прошептал папа и в знак привета помахал ему рукой.