- Пиды, унуче, до схрону – там одна яма осталась, - порижь соби палець, и капни кровью у яму. А як капнешь, приговарювай: Бандерою, Петлюрою та Мазепою, заклынаю тэбе, дид Юрко: унука прызнай, и ёму допомогай, вид кули и штыка збережи юнака!
Так я и сделал, хотя и думал, что пробабка Олена совсем из ума выжила. И дурню понятно, что сейчас нужно на Обаму колдовать. Пришел как-то ночью при полной луне – от дома то далеко до схрона, палец иголкой тыркнул и говорю:
- Бандерою, Петлюрою та Мазепою, заклынаю тэбе, дид Юрко: унука прызнай, и ёму допомогай, вид кули и штыка збережи юнака!
И как только кровь впиталась, смотрю я, земля зашевелилась, захрустела – я от страху - ни жив, ни мертв. В общем, сижу, штаны мокрые, а на том месте вижу, тряпица из земли вылезла – вот эта.
Тут Остап полез в карман и достал пакет целлофановый, с серым комом внутри, а сам продолжает.
- Вот с того времени, как туго становится, так я и шепчу: «Диду Юрко допоможи!». И меня москальские бомбы не берут. Видать и тебя за компанию,- ответствовал мне мой друг Остап.
Я его тогда попросил. Дай, говорю, подержать эту тряпицу, небось, святая она. А Остап мнется, открывать пакет не хочет. Я даже обиделся!
Что же ты, говорю, другу своему не дашь за святую тряпицу подержаться? Чай не украду я ее и марать не стану. А Остап мне и отвечает:
- Не потому я не хочу пакет открывать, что жалею, или покражи боюсь, а потому, что уж больно тряпица смердит, но поскольку друг ты мне, стерплю, и дам тебе тряпицу подержать.
После чего раскрутил мой товарищ пакет в десять оборотов завернутый и достал тряпицу. А как достал он ее, так завоняло вокруг неземной вонью, такой пронзительной, что глаза у меня заслезились, да в горле перехватило. Я быстро пальцем в святую тряпицу тыкнул - святости набраться, и в угол, подальше от тряпицы.
- Не, - говорю я Остапу, - прячь ты ее скорее Бога ради, а то сгинем мы тут без противогаза. А сам думаю: небось портянка это продедова… или того хуже.
А Остап не обиделся, тряпицу в пакетик засунул, свернул аккуратно и в карман положил. А потом мы до утра все проветривали, окна пооткрывали, да только все не выветрили. Заглянул к нам поутру офицер штабной, хоть и весь синий с похмелья, а заметил. Что у вас, говорит, крыса что ли сдохла?
Долго ли коротко ли, но стал я замечать, что Остап печальный стал. Хуже того, водку пить стал как не в себя, особенно на полнолунье, и спать старался там, где народу побольше.
Спросил я у него, что случилось, а Остап запираться не стал и все рассказал.
Принялся, говорит, к нему по ночам ходить дед Юрко. Особо на полную луну. Только Остап заснет, как дед тут как тут. Смотрит на Остапа жадно и ноет: « Душно мэни, унучэк. Иды до мэнэ, допоможи диду пидняться, на свит билый подывыться, бо ногы вже нэ ходють!», - и сам ко мне руками тянется. А руки длинные, загребущие, и все растут.