», но не извне, не в
разрыве со своей почвой, как это происходит со всеми, кто с шумом, с хлопаньем
дверей и «отрясанием праха» время от времени переходит из Западной Церкви в Восточную. (На Востоке, в России, подобный путь
психологически с тем же комплексом надлома и разрыва проделывается иногда в
обратном направлении). О. Габриэль никуда не переходит; он остается католиком,
следуя уставу преп. Бенедикта, но «жительствуя», молясь и веруя при этом
подлинно православно. И внешним «иконным» своим обликом, и духовным складом он
напоминает одного из тех древних (почти забытых у нас) латинских монахов, имена
которых во множестве можно найти и в наших святцах. Говоря о православии, мы не
имеем сейчас в виду какой-либо из островков национальных православных Церквей,
разбросанных и затерянных на двух материках, именуемых «Запад». Речь идет о
православии как о «месторождении Духа», что залегает глубже человеческих
разделений. Оно – несмотря на века разделений – не могло вполне исчезнуть и из
католической Церкви, хотя и находится по большей части в забвении, небрежении
или же в бережном хранении под стеклом в качестве одной из почтенных
древностей. В своей церковке, в горах над Лугано, о. Габриэль
ежедневно в семь утра (промолившись перед тем еще три часа в своей келье по
греческому молитвослову) служит литургию святого Амвросия Медиоланского (ибо Лугано
остается «канонической территорией» амврозианского обряда), исповедуя как
келейной, так и литургической молитвой своей живую, никогда не утрачиваемую
связь с нераздельной кафолической Церковью. И все его служение, как
молитвенное, так и писательское, несет в себе ту мысль, что и Запад духовно
может быть – и в истоках своих остается – православным, только он забыл о своем
православии; и потому путь к единству есть прежде
всего пробуждение памяти.
Именно
обретение общей памяти, но не о прошлом, а о вечном и изначальном, должно
послужить примирению и соединению Церквей. Это то христианское
единство, которое, вспомним еще раз Карла Барта, не достигают, а открывают как
нечто, что не может исчезнуть из общего апостольского наследия. Поэтому о. Габриэль
не принимает и не употребляет слова «экуменизм», находя его поверхностным,
мирским, не отвечающим ни трагизму раскола, ни серьезности усилий по его
преодолению.
Экуменизм на
Западе стал своего рода негласным договором о вечном перемирии (ибо все уже
забыли из-за чего, собственно, таким пожаром гудел когда-то сыр-бор), о
признании за каждым права быть тем, кто он есть или кем хочет быть, при всей
его странной или забавной непохожести на другого, при всем цветении его
многосторонне уважаемой, и даже отчасти любопытной религиозности. Разумеется,
такой экуменизм принес и еще принесет немалые плоды по части устроения
пристойного проживания на съежившейся нашей планете и преодоления того типа
воинствующего благочестия, что даром вам выписывает индульгенцию на какую
угодно освященную злобу против всех оскорбляющих величие Божие раскольным
исповеданием или «богодерзким» обрядом.