Нункомар тщательно скрывал свои тревоги и казался беспечным, особенно перед слугами и народом на улице. Он часто являлся в губернаторский дворец, не обращая внимания на холодное и надменное обращение со стороны Уоррена Гастингса. Постоянно приносил баронессе редкие и красивые цветы, дорогие украшения, замечательно тонкие ткани и сумел заставить ее посещать Дамаянти. При визитах баронессы Имгоф к супруге магараджи ее всегда сопровождал сэр Вильям Бервик. Последний был рад возможности чаще видеть Дамаянти. Впрочем и без этого ему представлялось немало случаев. Нункомар не раз просил его смотреть на свой дом как на собственный.
Сэр Вильям часто пользовался приглашением, и магараджа всегда встречал его с дружеской приветливостью. Он часто давал своей жене возможность принимать участие в общем разговоре и не раз под предлогом безотлагательного дела отлучался из дома, предлагая сэру Вильяму не стесняться его отсутствием и доставить своим обществом удовольствие супруге, жаждущей подробнее узнать о жизни и обычаях европейцев. Не раз случалось, что при докладе о визите сэра Вильяма камердинер извинялся за отсутствие хозяина, прибавляя при этом, что благородная бегум будет очень рада принять его сама. В таких случаях сэр Вильям всегда заставал прекрасную индуску в большой гостиной, окруженной прислужницами. Вскоре Дамаянти отпускала их, и только одна Хитралекхи оставалась в гостиной и в каком-нибудь дальнем углу ритмично играла на вине — бамбуковой цитре с семью струнами.
Посещение этой очаровательной женщины как-то особенно влияло на молодого англичанина, недавно перенесенного в индийский мир тропического жара, аромата и красок, которому все виденное им до сих пор на родине теперь казалось бледным и бесцветным.
Дамаянти была для него олицетворением поэзии, лучом солнца, наполнявшим сердце сказочным блаженством.
Они любили друг друга, и любовь эта была тем сильнее и тем живее озаряла всю жизнь их, что соединяла могущество чувственного очарования с высшими идеальными порывами. Они бывали наедине, но все-таки не одни. Это исключало всякую возможность страстных порывов, и весь пыл, разжигавший сердца, ограничивался пламенем взглядов, пожатием рук. И все-таки они были одни между собой, потому что струны вины не умолкали ни на минуту под искусными пальцами Хитралекхи, заглушая звук их голосов, но даже и без этой музыки прислужница не могла бы понять ни слова, так как они говорили по-английски.
Таким образом, хотя разговор их не был стеснен ничем, между ними никогда не было сказано ни одного слова любви. Но каждый взгляд их, каждое дыхание, каждое биение пульса, передающееся одной дрожащей рукой другой, были посредниками чувств их и говорили более понятным языком, нежели сумели бы сделать уста.