— Потому и волосья остричь тебе некогда, что карает тебя Господь Всемилостивый за лютость твою!
В траурные дни тогда по сорок дней не стриглись, а у государя дни эти один на другой набегали. Такое не только что сам Грозный царь Иван Васильевич снести не мог, и царь милостивый не снес бы. А он вздохнул кротко, в калигу поясную полез и ефимок золотой Блаженному бросил:
— Помолись за меня, святой человек.
И рукой махнул, чтоб поезд трогался.
Умчался царский поезд на богомолье. Говорят, тогда даже ногайкой никого не огрели, что уж совсем чудом выглядело. А Блаженный погрозил вослед пальцем и отдал жалованный ефимок убогой вдове с двумя малолетками. Большие деньги, между прочим, и Иван Большой Колпак, не сдержавшись, крякнул с досады, чем навсегда и погубил славу свою юродивую. А слава Блаженного возросла. По всей Москве слова его передавали из уст в уста. Но, правда, шепотом.
В зиму возросла, а летом укрепилась.
Знойный денек выдался, суховейный, и царь встречал его в благолепии Успенского собора. А народ у собора толпился, царского выхода ожидая.
И Василий тоже там был. Стоял у самого выхода: ему как-то само собой это место уступали. Так уж повелось, и даже Иван Большой Колпак и слова не молвил. Он теперь вообще помалкивал и, говорили, уходить намеревался. Куда-то на богомолье с каликами перехожими.
Уморились все и разопрели, пока царь в холодке молился. Он вообще подолгу молился не столько от святости или умиления, сколько грехов своих ради. И любил наблюдать из-под грозных век: свято ли службу несут приближенные, истово ли молятся. Сегодня ему нравилось: благостно все шло, по чину складывалось, по вере творилось. А вышел из собора — опять этот костлявый у дверей.
— Почто, царь, холопов с земель ярославских согнал? Где им хлеб насущный сыскать в Москве перепуганной да переполненной? То ж чада твои, о пропитании коих тебе заботиться должно денно и нощно!..
— Изыди, юродивый.
— А кто ж тебе правду молвит, коли изыду я? Уж не бояре ли твои льстивые? Речи их — мед для ушей твоих, а дела их — жало для народа русского!.. Брат у тебя спрашивает, да где он, твой брат? Одни уста остались...
Застил гнев очи царские. Поднял он железом окованный посох свой и ткнул им в босую ногу Василия. Ахнул народ, знамения ожидая, а Блаженный посмотрел, как кровь из ноги капает, в песок впитываясь, вздохнул и сказал с горечью:
— То кровь сына твоего, царь Иван.
Ничего не добавил больше и побрел, сильно опечаленный. Царь в Александрову слободу уехал, а народ толковал с неодобрением, что никто из праведников и мучеников московских за Блаженного так и не всту-