— Этого я делать не стану.
— История не для разглашения?
— Да.
Она кивнула.
— Я вас провожу.
Она вышла в другую комнату и вернулась в лихо надвинутой на каштановые кудри меховой шапочке. Через руку была перекинута шикарная шуба, должно быть, соболь. Ее она протянула мне. Шуба стоила всех моих доходов за два года, за два удачных года. Она не коснулась меня, когда скользнула внутрь. Она в этом не нуждалась. Я же ощущал ее близость до самых ботинок.
Мы вышли из квартиры и в лифте спустились вниз. Она походила на русскую княжну — ту румяную княжну в мехах и сапогах, о которой грезит юноша, если ему пятнадцать лет и он читал Толстого. В моих грезах она представала обнаженной, что было плохо. Еще хуже было, что я расследовал дело об убийстве. Она вовсе не подходила к пяти комнатам без центрального отопления.
На улице она протянула мне руку.
— Мне кажется, вы настойчивый человек, мистер Форчун. Будьте осторожны. Я хотела бы попробовать как-нибудь пригласить вас, чтобы выслушать историю о потерянной руке.
Я улыбнулся. Что-нибудь получше мне просто не пришло в голову. Она зашагала к красному «фиату». Я смотрел, как он отъехал. Кажется, я помахал ей.
Сити Айленд расположен в Бронксе, поблизости от Очед-Бич — узкой полосы коричневого песка и мелководья, где в жаркие летние дни миллион людей совершают омовение, как индусы в Ганге, и при этом мнят себя привилегированным классом.
Сити Айленд едва ли можно назвать островом, несмотря на то что там держат яхты или они там причаливают. Не так давно это был рай, по сравнению с грязью города. Сейчас это не более чем часть Бронкса: возможно, чуть менее перенаселенная и чуть более зеленая.
Дом Джеральда Девина, стиснутый старыми строениями, стоял в унылом жилом квартале из красного кирпича. Квартал спускался к лениво плещущейся пенистой воде. Дома стояли почти на голом камне. Вялый прилив омывал, как масло, черную скалу. Голые серые деревья выглядели не более живыми, чем столбы для сушки белья.
На фоне этого безотрадного ландшафта, где даже снег был серым, дом Девина выделялся, как маленькая драгоценность. Он стоял, ярко вычищенный и выкрашенный в белый цвет, в маленьком саду, который был аккуратно огорожен и в котором летом росли, наверное, одни цветы. Я остановился на подъездной дорожке позади «паккарда клиппера» 1947 года выпуска, выглядевшего, как новый.
Дверь дома открылась прежде, чем и подошел. Коренастый мужчина с сединой в волосах, но бодрый и румяный, следил, как я иду к дому. Кривая усмешка, которая когда-то в молодости могла сойти за лукавую, изогнула его тонкий рот, но не затронула глаза. Они были голубыми, узкими, ясными и вопрошающими.