Я был возмущен до глубины души. Каким бы ни было его внутреннее состояние, он обязан взять себя в руки. Такие стенания со стороны офицера очень опасны. Среди солдат очень легко могла начаться паника, особенно среди раненых, находящихся в состоянии шока.
– В данный момент меня вообще не интересует, выберемся ли мы отсюда или нет, герр оберштабсарцт! – резко заявил я. – В любом случае мы обязаны оказать помощь раненым и обеспечить доставку тяжелораненых на дивизионный медицинский пункт! Вот давайте этим и займемся!
– Мы этим и занимаемся, разве нет? – обиженным тоном спросил он, продолжая сидеть на ящике.
– Тогда все в порядке! – У меня не было ни малейшего желания продолжать наш спор. – Если позволите, я переоденусь!
– Пожалуйста, оставьте вы эти формальности! – повторил он. – Они нам больше не понадобятся, так как всех нас ожидает одна и та же судьба… Я ведь всегда говорил…
И он опять завел свою волынку, но никто его не слушал.
Генрих достал мой походный сундучок. Я снял кожаный плащ, шинель и парадную форму, переоделся в повседневную полевую форму и натянул свои старые брюки. Как только я нахлобучил на голову стальную каску, повесил на пояс тяжелый комиссарский пистолет и набил карманы гранатами и патронами, то сразу почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Через несколько минут наша маленькая санитарная колонна была готова к отправке. Запряженные в сани выносливые русские лошадки резво побежали по дороге, увозя тяжелораненых на перевязочный пункт в Горках к унтерарцту Фреезе. Санитарные машины не могли проехать к нам, так как не могли преодолеть крутой подъем на высоком волжском берегу.
От жалости у меня сжалось сердце, когда я увидел обморожения, которые получили наши солдаты. У многих из них пальцы ног и ступни так примерзли к сапогам, что представляли собой сплошной кусок льда. Поэтому нам приходилось сначала разрезать весь сапог сверху донизу, а затем осторожно массировать и разминать ступни, пока они снова не становились мягкими и не начинали гнуться. Затем мы вытирали их насухо, обсыпали тальком, заворачивали в вату и накладывали толстую повязку. Четыре русские женщины, имевшие опыт в лечении обморожений, помогали нам всю ночь. В тяжелых случаях, когда солдат уже не мог терпеть адские боли, мы кололи ему морфий. Правда, с этим приходилось быть очень осторожным, поскольку морфий еще больше повышает чувствительность тела к холоду. После того как обмороженные конечности оттаивали, хирургам медико-санитарного батальона не оставалось ничего другого, кроме как ждать и смотреть, насколько омертвели и разрушились ткани, чтобы уже потом решить, что именно подлежало ампутации.