Нижний этаж Чудова монастыря выложен был белым камнем. В дальнем углу находился склеп, имеющий вид кельи. Вид у этого склепа устрашающий. В стену вделаны железные крючья, орудия пыток. Некогда кованая железная дверь поржавела. Тут же рядом валяются железные вериги, разбросаны черепа и кости...
Двое стрельцов помогали престарелому патриарху спуститься в этот склеп по винтовой лестнице, довольно крутой. А когда они оставили его одного и слышно стало, как ударилась дверь, он ощутил удушающий запах затхлой сырости. Было темно. Лишь слабая полоска света, проникавшего из верхнего оконца двухсаженной стены, нарушала мрак.
Он не вдруг различил решётку на оконце. Видно, занесло её пылью, разбухла от ржавчины, оттого и не пропускает света... Вот она, «земляная тюрьма», о которой говорил Богдан... В углу возле стены были доски. «Они и будут моим ложем», — подумал Гермоген.
Гермоген вдруг почувствовал, что свет стал как будто ярче. Он поднял голову, и тотчас же к его ногам упал с мягким шумом мешок. Оконце закрылось. Гермоген развязал мешок и увидел, что он наполнен каким-то зерном. На ощупь оно оказалось овсом. Он понял, что над ним задумана злая насмешка. Пусть-де старый патриарх жуёт овёс, точно лошадь...
Чувствуя, как слабеют ноги, Гермоген опустился на доски. Смрад, казалось, становился гуще. Плечи охватывала сырость. Он забылся мгновенным летучим сном, и тотчас же ему привиделся боярин Салтыков. Белоглазый, разбухший, словно дождевая туча, он поднял вверх длинный палец. И тотчас неведомо откуда появился целый сонм людишек небольшого росточка. Они окружили Гермогена, кивали ему головами, ухмылялись. Лица сменялись, будто маски. «Это бесы», — подумал Гермоген. Он начал креститься, и сонм бесов исчез.
Очнувшись, он почувствовал дурноту. Глаза его наткнулись на кувшин. Он напился, но дурнота не проходила. Снова впал в забытье. И снова перед ним словно наваждение боярин Салтыков. Он сидел напротив него, и Гермогену было чудно видеть, как он перебирает какие-то травы и кладёт их в мешок. Всем ведомо, что отравные коренья в мешке подбросил боярам Романовым другой Салтыков — Иван Никитич. Но почему над мешком пороется Михайла Глебыч?
Отчего такая теснота в груди, будто плита навалилась?.. Салтыков вдруг исчез, и Гермоген видит большой гроб, и в нём князь Михаил Скопин-Шуйский. А в углу опять Салтыков колдует над мешком с отравным зельем... И слышится голос: «Ядом опоили князя Михаила, а зелье изготовили в дому у боярина Салтыкова...»
И вот уже мнится, будто в гробу не князь Михаил, а датский принц Иоанн, несчастный жених Ксении Годуновой. И плач... По ком плачут? По князю Михаилу?.. Или о гибели земли Русской плач?