Пользуясь свободными днями, Ян Бутрим, впервые попавший в Прагу, знакомился с огромным городом. Трижды в день проезжал по Карлову мосту, ожидая с веселым любопытством, что тяжелые камни обвалятся и он вслед за ними рухнет в темную Влтаву. Нарочно спускался к реке глядеть на каменные опоры, упроченные клиньями ледоломов, на сводчатые полукружья, нависшие над водой. Изумлялся: не чудо ли — полверсты тесаным камнем перекрыли! А уж костелов! Во всем Великом княжестве меньше, чем в чешской столице. И уж костелы! Что там Виленский или Новогрудский — низкие, темные, крытые гонтом; здесь храмы божьи крестами небо подпирают, золотом разукрашены, красками расписаны, облеплены серебром; в таких костелах и молиться не надо, сама собой святость приходит. А костел святого Вита! Прекраснее, верно, на всем свете нет; сразу видно, что тут бог обязательно молитву услышит, потому что отсюда и не удаляется, до того ему здесь приятно, сидит на алтаре, любуется золотыми своими ликами, цветными стеклами в узорчатых окнах, завитками резаного гранита; задерешь голову — далеко в вышине играют стрелами своды; стекла одного в окнах на тысячи дукатов поставлено, во всей Литве меньше стекла, чем в этих святовитовских стенах! Да что стекло! Кабы стеклом только разнились! А башни, а ратуши, а мощеные улицы? В одной Праге во сто крат больше каменных домов, чем во всех городах Великого княжества. «Что у нас каменного-то? — думал Бутрим.— Десяток замков да десяток церквей». А здесь какой-нибудь замухрышка, купчишко, господи, мясом торгует, шерсть валяет, седла шьет, а у него домище кирпичный, наши лучшие бояре таких не имеют, жмутся в тесных избах вкупе с челядью. Здесь, в Чехии, да и у поляков то же самое, пан — это пан, человек вольный, иначе живет, чем мы — боярство литовское. Наши повинностями, податями обложены, точно волки в загоне; замки строить — людишек дай, дороги чинить — шли, гатить топи — гони, жито — дай, меха, коней — подавай; голоса своего не имеешь, согласен не согласен — помалкивая делай, и точного места не знаешь — сегодня князь Витовт в Прагу послал, завтра взойдет на ум, не с той ноги встанет — у тебя твое отнято, будто и не было, другой владеет. Чешская и польская шляхта устроилась правильно, до-моглась свобод, завидовать остается. Король, спору нет, нужен, без него нельзя, пусть правит, но он по себе, паны по себе, у них свои земли, у короля свои; панских, шляхетских король не касается. Ну, если война — другое дело, тут и обложение гривнами можно стерпеть, и все должны ополчаться, слушаться великой воли, рушиться па врага и биться, как рыцарская совесть велит. А в мирные годы им до короля и дела нет. Чем наши бояре хуже? Стали христианами, как поляки и чехи, так и права не меньшие должны получить. А то крест надели, носим, а к нему — почти ничего. Как было встарь, так и ныне остается. Начнешь говорить с каким-нибудь паном, сравнивать их и свое житье — никакого сравнения, даже стыд признаваться, какими путами опутаны, как в своей жизни не вольны. Тот важничает, чванится: у нас король — первый среди равных, а у вас один великий князь свободен, а все прочие ему рабы,— нечего возразить. Ну, ничего, утешительно думал Бутрим, и у нас переменится: вот побьем крыжаков, заслужим мечами, и мы освободимся. Витовт высоко вознес Великое княжество, на куски, на уделы разваливалось — сплотил, и нас — свою опору — вознесет. Как чешские и польские паны будем жить.