Папа вообще лучше всех на Земле умеет делать вид, что вокруг него всегда всё нормально. Ничего не произошло ни тогда в промозглом марте, ни сейчас за столом. Папа будет есть с аппетитом, доест и пойдёт по второму кругу «успокаивать» маму, потому что Аделаида снова её «разнервировала». И вот, чтоб маме не стало «плёхо», папа снова пойдёт с ней «гаварит» (поговорить). С Аделаидой он особо не разговаривает. Не только папа, никто, вообще ни один человек на свете, даже Кощейка, не спросили у неё: скучает ли она по маленькой квартирке за старой коричневой дверью, с зеркальным трельяжем и фарфоровыми статуэтками за стеклом; скучает ли по дивану с клетчатым пледом и дедыным коленям; по пластмассовому Буратино, по почти настоящему паровозику вокруг ёлки, по запаху земляничного мыла на кухне? Помнит ли что-нибудь из прошлой жизни? Ни у одного человека на свете не нашлось слов сочувствия для неё, словно она – толстая механическая кукла, созданная для развлечения окружающих, которой не даны ни эмоции, ни мысли. Ах, нет! Чуть не забыла! Сёмочку надо очень любить! То есть из всех чувств на свете Аделаида чего обязана ощущать, так это безмерную любовь к Сёмочке, потому что, как любили говорить мама и папа:
Вот мы когда уйдём, ты останешься совсем одна на всём белом свете! У тебя же никого, кроме братика, не будет! Мы уйдём, а вы вдвоём останетесь! И никого у тебя уже другого не будет!
У Аделаиды вставал перед глазами огромный, весь во льду скользкий Земной шар, без деревьев, без домов, без скамеек. Вокруг нет ни одного человека, ни ребёнка, ни взрослого. И они с Сёмочкой, обнявшись, стоят в центре этого шара и ждут, когда ледяные ветра сдуют их прочь с суши, и они улетят куда-то в заоблачные пространства. Это была отвратительная и очень страшная картина!
Но самым чудовищным и необъяснимым было то, что бабуля, её любимая и добрая бабуля оказалась «стервой», «ведьмой», «воровкой» и «убийцей»! Вдруг всё, что говорит мама, – это правда?! Интересно, бабуля по ней скучает? Или она в тюрьме с другими убийцами? Нет, если б была в тюрьме, мама бы уже ходила радовалась и всем рассказывала.
Как-то Аделаида всё же спросила – почему никто не жалеет детей?
А чего их жалеть? – Удивилась мама. – Живут припеваючи, ни черта не делают. Память у детей короткая, – любит повторять мама, – им что в лоб, что по лбу – всё едино. Всё наплевать!
Вот оно как! «У детей память короткая», поэтому мама и говорит часто одно и то же, чтоб Аделаида лучше запоминала. Переживать и страдать, оказывается, умеют только взрослые, потому, что они «много жили», всё всегда знают, у них «богатый внутренний мир», они помнят долго и «мучаются». А дети – это так, что-то вроде необходимого придатка к жизни, который надо иметь как необходимую при семейной жизни вещь. Когда их «воспитываешь в строгости», они потом тешат родительское тщеславие. Только для этого их сперва надо кормить, учить, ругать, желая при всём этом добра. И совершенно не нужно заморачиваться разными глупостями, интересуясь у них, какого цвета им видится небо, как им пахнет весна, что они чувствуют при виде котёнка? Всё, что родители делают – это всегда правильно. Тем более, если родители учителя. Потому, что они знают, что должны дать детям всё «самое лучшее» – образование, воспитание. Им лучше знать – чего детям надо и чего не надо, как им жить, что делать, чем интересоваться, что любить, за что презирать, с кем дружить, о чём думать… Всё это, конечно, так, мама всегда «лучше знает». Только Аделаида, не задумываясь ни на секунду, отдала бы с радостью любые «шикарные» квартиры на свете, лишь бы вернуть всё как было! Если невозможно всё из разнесённого в клочья и разбомблённого в щепки огромного, но такого хрупкого детского мира, то хотя бы малую часть…