И через несколько минут он уже стоял у двери веранды, звонил. Дверь ему открыла Наталья. Вскинула удивлённо чёрные ресницы, смотрела с явным недоумением.
— Вам молока?
— У вас, как мне кажется, сегодня день рождения?
Наташа вспыхнула румянцем, взгляд её потеплел.
— Да, да. Вы проходите, пожалуйста. Будете гостем.
— Вот вам подарок. Экспромтом, но от всего сердца.
К ним подошёл мужчина, с пышной прической седеющих темных волос, с карими, умными глазами.
Смотрел на Бориса пристально и как будто бы с неприязнью.
Наташа его назвала:
— Николай Семёнович.
Сенс протянул руку, наклонил голову. Продолжал в упор разглядывать Качана. Николай Семёнович, казалось, и сам знал, что это Качан, его пациент, о котором ему много рассказывала мать и ради которого он сюда приехал.
— Вы — Николай Семёнович Курнавин, — заговорил Борис, начинавший терять самообладание.
— Да, верно. Курнавин.
— Матушка звонила, сказала, что вы приедете.
— Да, верно. Я приехал. Будем с вами работать, но это потом, а сейчас у нас тут…
Он отлепился взглядом от Бориса и склонился к хозяйке. В этот момент к ней подошли двое из приехавших на вездеходе: рослый голубоглазый богатырь лет сорока и с ним щупленький юнец с испуганно раскрытыми глазами. В них было много жизни и света; юноша едва сдерживал буйство переполнявших его чувств. Видимо, на него так возбуждающе действовали незнакомые люди, а, может, он был так счастлив от близости прекрасной именинницы.
— Игорь, — сказал он тихо, но с явным волнением.
— Ученик и подручный Натальи Сергеевны, — представил его стоявший рядом богатырь. И представился сам:
— Разуваев Станислав.
Подросток в свою очередь добавил о нём:
— Наш директор совхоза!
Разуваев тронул Игоря за плечо, и тот сник, застеснялся.
Наташа отрекомендовала и Бориса:
— Сосед… Столичный учёный.
И попросила всех к столу.
Из кухни на вытянутых руках торжественно и важно нёс старинный медный самовар отец Наташи. Вода в самоваре клокотала, и пар с весёлым свистом вылетал из клапана в крышке.
Третий из приехавших на газике не замечал Бориса; он сидел за столом и длинным ножом неловко вырезал из рамок куски нераспечатанных пчелиных сот; янтарными струйками стекал по пальцам свежий, ещё тёплый, только что вынутый из улья мёд.
Наташа, занимая место во главе стола, строго и серьёзно говорила:
— Фёдор Кузьмич Гавриков — пчеловод-теоретик. Он у нас улей новой конструкции испытывает, да только пчёлы его…
— Кусают, канальи, — заключил Гавриков.
— Не надо так, Фёдор Кузьмич. О пчёлах даже в шутку плохо не говорят. И ещё замечу: пчёлы не кусают, а жалят. И гнев свой направляют не на каждого, — на людей дурных, нечистоплотных, пьяных и курящих.