— Да как же тебя не понять? Поешь ты все песнопения в веселом стиле, значит, очень весело тебе живется. А вон верующие идут в церковь поплакать о грехах своих и излить скорби жизни, которых так много у каждого накопилось.
Иеродиакон М. посмотрел на отца Лаврентия, вздохнул так глубоко, будто он вез целый воз на себе, и сказал:
— Оттого-то, милый батюшка, и пою в мажоре, что душа моя незримо рыдает, как сиротский ребенок. И вот, чтобы совсем мне не кануть в бездну уныния или отчаяния, пою Богу моему так “доньдеже есм!”
Отец Лаврентий видел, как отец иеродиакон тайком смахнул две крупные слезники, а сам не показал и виду, что расстроился.
— Ну, хорошо, — сказал примирено отец Лаврентий, — ты стараешься поднять свое настроение. А как же наши богомольцы? Ведь они соблазняются таким пением?!
— Думаю, что нет! — ответил отец иеродиакон. — Если кому поплакать, то он поплачет, а если кто унывает, тот приободрится и повеселее станет измученной душе.
Лаврентий в душе не мог не согласиться с правдивостью доводов отца иеродиакона и пришел в свою келью очень расстроенным.
“Эх ты, да еще духовник! — укорял он себя. — А душу своего ближнего не мог понять! Какой же ты духовный врач больных душ человеческих!? А они доверчиво идут к тебе в надежде получить исцеление”…
Отец Лаврентий до того разобиделся на себя, что ходил по келии сам не свой. “Духовник, духовник! Врач духовный! — корил он себя безпощадно. — А страдающую душу брата не понял! Не прочитал ее прикровенных страданий! Эх ты! А еще потихонечку в душе кичишься: я, я, ко мне идут больше, чем к другим духовникам”…
Наверно, отец Лаврентий не скоро бы отстал от себя, как вдруг в открытое окно келии влетела большая муха. Она набросилась на отца Лаврентия и стала его мучить: то сядет на голову, то на щеку, то в ухо метит, то — в нос… Отец архимандрит долго терпел такую напасть. Он вроде пытался бы и стукнуть назойливую муху, но она всегда была на страже, и малейшее движение — она сгинет и нет ее. Чтобы не совершить напрасного кровопролития, отец Лаврентий открыл окно и хотел выгнать муху на улицу, но не тут-то было! Муха забралась на самый потолок, и с высоты невозмутимо смотрела на батюшку. “Вот сатана — то! — подумал Лаврентий. — Ведь соображает не хуже человека!”
В келии стало холодно, и отец Лаврентий закрыл окно. Муха будто этого и ждала. Мигом слетев с высокого потолка, она снова стала мучить батюшку, пока не довела его до исступления. Архимандриту уже стало казаться, что это не муха, а истинный диавол, превратившийся в муху, чтобы его ввести в грех раздражения. Закрыв последнюю форточку, он схватил веник и стал гоняться по келии за озорной мухой, пока не настиг ее в углу и угостил веником. Муха упала на пол. Отец Лаврентий отдышался, потом подмел муху ближе к окну и стал ее рассматривать. “Неужто и в правду сам диавол? — думал он с опаской. — Если — да, то муха сейчас вскочит и снова накинется на меня с удвоенной силой. И тогда — конец”… Но муха была, как муха. Она болезненно перебирала ножками, трепетала подбитыми крылышками и вздрагивала всем телом, пока совсем не умерла. Отцу Лаврентию стало жалко муху. “Как она, бедная, страдала! Как мучилась! Ведь создание Божие, как и я, — думал он, — только без души”. Ему стало стыдно за себя, что он, духовник и священник, призван как раз не мучить и убивать кого бы то ни было, а наоборот, целить и жалеть всех, и даже, конечно, и муху, и всякую букашку. Выбросив убитую муху на двор, отец Лаврентий, однако, не сразу мог забыть свое “преступление”. И когда ему хотелось почитать о жизни святого апостола Иоанна Богослова, он не в силах был взять в руки книгу. Он знал, что святой Иоанн — апостол любви, а он этой любви не имеет и в раздражении убил муху…