Дождь кончился. Слабо светилась луна. Теперь ясно были видны силуэты людей. «Эти ли?.. Нет, верно, из Милана пришлют других. Должно быть, уже выехали... Из револьвера? Лишь бы не вешали!.. А может быть, все-таки чудо? — подумал он и тяжело повалился в кресло. — Я думал об ошибке. В чем была ошибка?.. Да, поверил психопату, хитрому, как все психопаты, не расстрелял предателя, подготовил недостаточно дивизий, это так, что еще? Военные ошибки? Но я не военный, и если так ошиблись генералы, даже наименее глупые, то откуда же было знать мне? И я говорил Гитлеру, что надо занять всю Францию, что надо войти в Испанию, не обращая внимания на болвана Франко, что надо захватить Гибралтар. Я говорил Роммелю, что под Аламейном держаться нельзя, я предлагал закрепиться на линии Марса Матрук, он только презрительно улыбался: штатский, да еще итальянец, сможет рассуждать о военных делах... У Гитлера была выигранная война, если бы он не посадил себе на шею пятнадцать миллионов казаков... Они издевались пять лет тому назад, что я прихожу на помощь победителю! Конечно, я пришел на помощь победителю, и другой политики у Италии быть не могло. Но я не угадал победителя, в этом все дело. Надо было ждать, торговаться, торговать, чтобы эти ломбардские крестьяне мирно богатели на чужой войне и благословляли мое имя. Выступить мне надо было два месяца назад на стороне демократий, и они проглотили бы мой фашизм, как проглотили коммунизм Сталина, и эта моя политика не была бы безнравственной и преступной. А если бы Гитлер победил, то историческая болтовня Черчилля стала бы смешным анекдотом, он недолго сражался бы на берегах, на холмах, на улицах: Англия заключила бы мир... Да, да, все, все обман! — думал он с ненавистью и отвращением. — Ничего не жаль... Ничего нет!»
В тяжелом сне он видел Гранди, кардинала, фельдфебеля, врача, когда-то его лечившего, Эдду, Чано. Они говорили бессмысленные слова, бессмысленно переходили друг в друга. Кардинал мягко убедительным голосом сказал: «Я ей передам» — и передал ему револьвер калибра 7.65, из которого была разрушена Герника. «Кавальере Бенито Муссолини!» — пошутил Чано на улице 24 Мая, по которой ходили вооруженные люди. Очень болела голова, из нее, скользя, выходило что-то тяжелое, окровавленное, это был его рассудок, и он издевался над ним: «Сумасшедший! Теперь сумасшедший!..» Он в ужасе выскочил в окно, в него выстрелили из ручного пулемета, он упал — и с криком проснулся. Издали доносился колокольный звон. «Что это?.. Что случилось?..» Нижняя часть лица у него тряслась. В комнату слабо пробивался дневной свет. На столе в заплывшем углублении подсвечника догорал фитилек. Клара тоже проснулась от сильного удара двери, привстала и, мигая, на него смотрела. «Что?.. Что?.. Они?..» — спрашивала она растерянно. Он не отвечал. Тем самым странным мутным взглядом остановившихся глаз смотрел на то место стены, где висела увеличенная фотография солдата в мундире 1914 года.