«Опять я в детектив какой-то попал», — решил отец Стефан. Перекрестился и пошел по четко видным ориентирам.
За кладбищем следы сворачивали влево к лесопосадке, а за ней маршрут резко уходил вправо, к балке с промерзшим насквозь прудом.
Здесь-то чудо и стало обыкновенной реальностью. На крутом склоне, спускавшемся к водоему, подлунным светом размахивал громадной киркой великан и рубил уголек, пласт которого испокон века выходил здесь из глубины земной. Сухое лето воду сильно в пруду убавило, а суровая зима ее заморозила, вот и вышел уголек на поверхность.
Рядом с великаном находился громадный пес и большая телега. Лишь подойдя поближе, отец Стефан понял, что это полнолуние превратило Андрея в исполина, приходского Шарика — в фантастическую собаку, а небольшие сани — в большую повозку.
* * *
С первым теплом засобирался Андрей. На вопрос настоятеля, куда идет, махнул рукой в сторону дороги да благословения попросил. Его все прихожане провожали, а некоторые, по секрету скажу, даже у Андрея благословения просили. Тот же мелко их щепотью крестил да раз за разом повторял:
— Это, братцы, не беда, а череда смирения.
«Согрешил(а) я, батюшка, грехами многими, мыслимыми и немыслимыми», — что в переводе с приходского обычно означает «ведомыми и неведомыми».
Оказывается, не всегда данный перевод верен.
Иное содержание и смысл «мыслимого и немыслимого» греха я давеча услышал.
Вечером у храма на скамеечке сидим, тихонько так разговоры разговариваем, никого, как Бегемот говорил, не трогаем, и на тебе — материализуется рядом с нами особь мужского пола лет тридцати от роду, в выпившем выше нормы состоянии. Причем одет прилично и не без признаков интеллекта на пьяной физиономии.
Плюхнулся рядом на скамейку и тут же заявил:
— Согрешил я, святой отец, мыслимо и немыслимо!
— Это как? — спросил я от неожиданности.
— Понимаешь, батя, замыслили мы с корешом чекушку выпить и немыслимо напились…
— Дядь Коль, а ты немцев много на войне убил?
— Убивал, наверное.
Это «наверное» меня, мальчишку лет десяти, родившегося через девять лет после войны и постоянно об этой несправедливости сожалевшего, никак не устраивало.
Допрос продолжался.
— Как это «наверное»? Ты ведь артиллеристом был, из пушки стрелял — и не знаешь?
— Да как же я знать могу, если наши орудия в ряд поставят — и стреляем мы залпами по тем местам, где немец находится.
— Ноты ведь по ним целился?
— Целился, конечно.
— Значит, убивал, — делал я окончательный и удовлетворительный вывод, хотя ожидал более захватывающих рассказов о сражениях, боях и подвигах.