Он, как чужой, подходит к своему просторному двору, отворяет глухую калитку, навстречу с темных бревен поднимаются Олеся и Гнат. Сынок ростом уже догоняет мать. Все трое молча сходятся посреди двора. Первым, не поднимая головы, нарушает молчание Гнат.
— Что там решили? — Он показывает рукой в сторону, откуда пришел отец.
— Ничего не решили, — отвечает Супрун, дивясь, откуда сын знает, что он идет от Созоненка.
— Побоялись, что ли? — Сын поднял тяжеловатую для подростка голову. И там, где у отца под усами горделивая линия рта, у сына скользнула недобрая улыбка, и он прикрыл ее рукой.
— Цыц! — Супрун огляделся по сторонам. — Я оставил это сборище, первым домой ушел.
— И зря оставили. Дом не убежал бы и через час.
Сын снова поднял голову, с вызовом посмотрел на отца. Глаза его, колючие, так же глубоко посаженные, как и у Супруна, потемнели от злого упорства.
Супрун видел только эту тьму и не различал за нею глаз сына.
— Ты когда это научился так с отцом разговаривать? — хмуро спросил он.
Однако и это не остановило парня, рот ему кривили не по летам зрелая злоба и неукротимость.
— Когда бы ни научился, а от людей в такое время бежать не надо!
— А ты знаешь, что эти люди готовы убивать?! — едва сдерживая гнев, проговорил Супрун.
— За землю и убивать можно, — твердо проговорил сын, повторяя чьи-то слова. — Она святая.
Супрун на миг оторопел, а потом дал Гнату оплеуху.
— Молчи, сукин сын! Ты откуда, падаль, знаешь, что такое земля и дороже ли она человеческой крови?! Сперва заработай ее, надорви на ней жилы! От Карпа Варчука погани набрался? Я у тебя это дикое мясо огнем выжгу!
Он размахнулся второй рукой, но на ней повисла его молчаливая Олеся.
Успокойся, Супрун, успокойся, дорогой! Дитя неразумное, сболтнуло с чужих слов…
А «дитя» выплюнуло на ладонь кровь, посмотрело на нее, а потом недобро покосилось на отца, отвернулось и, бормоча под нос, зашагало к овину. Ворота овина так хлопнули, что у колодца зазвенела защелка журавля.
В кого только уродился его сын? Кто посеял у него в сердце такую злобу? Ни своей упорной, трудолюбивой, ни Олесиной ласковой крови не чувствовал в нем Супрун. Эх, трудней всего с детьми, которые с колыбели богато живут! Им неведомо, что такое насущный хлеб, размоченный потом.
— Вырастили сынка, хорош! — Супрун поднес руку к глазам. — Такой и земле в тягость.
— Варчуков сорванец возле него целый день вертелся, тот и святого на подлость подговорит. — И Олеся бережно, как ребенка, увела мужа в хату.
В сенях Супрун почему-то повернул на ту половину, где у них была дубильня. В долгие годы войны он изредка брался за свое старое ремесло, чтобы изготовить себе и соседям кожу на обувь или на упряжь.