Старик поднимает палец, поучительно произносит слова святого писания:
— И не бойтесь убийц тела, ибо душу нельзя убить.
— Душа душой, а и тела жалко, — вздыхает Заятчук и вплетает руку в спутанную бороду. — Иван дома?
— А где же ему быть!
— Собирается в дорогу?
— Должно, собрался уже. Ступай к нему скорей, а то, чего доброго, без тебя и водка скиснет.
— Ге-ге-ге, не скиснет, дед, мы ей как-нибудь сообща пособим! — смеется Заятчук и бодро направляется на пропахший лесом двор.
Здесь его поражает новшество: вдоль всего частокола густо сплелись деревца боярышника.
«Вот сукин сын, догадался огородиться — теперь никто не перелезет, а кто и полезет, без глаз останется», — думает Заятчук, осматривая колючую изгородь.
Возле разинутой пасти парильни смазывает колесной мазью железные оси брички батрак Сичкаря, и даром что на парне вместо одежды лохмотья, он беззаботно насвистывает «Метелицу», а все его тело и даже кисть пританцовывают при этом. Заятчук не раз замечал, что этот бесенок даже в церкви приплясывает, а на гулянках выкидывает в своих отрепьях такие коленца, что и мертвец не улежит, глядя на него.
— Павло, где дядя Иван?
Белоголовый Павло Троян проворно оборачивается к Заятчуку и указывает кистью в глубину двора.
— На огороде!
— Покидает тебя хозяин?
— Да, вроде едет, — отвечает паренек, переходя на другой мотив.
— Может, у тебя мало будет работы? Так переходи ко мне, — понижает голос Заятчук. Он знает, что у Павла в руках все горит, и не первый день собирается переманить его.
— Может, и сойдемся в цене, ежели харчи будут как у людей.
В уголки серых глаз Павла заползает насмешка. Ему давно уже осточертело служить у немилосердного Сичкаря, который даже собственную жену молотит, как сноп. В прошлом году мальчуган хотел было сбежать к красным казакам, да не взяли — не дорос до коня и шашки. Жаль, не догадался увести у хозяина жеребца, — тогда приняли бы.
Заятчук подходит ближе к Павлу и тихо, сочувственно говорит ему:
— У меня, парень, в таких отрепьях не будешь ходить. Забегай завтра, поговорим. — И степенно проходит на большой, в две десятины, огород Сичкаря.
За спелой кукурузой с почерневшими уже космами кланяется в пояс неубранное просо, дальше голубеет капуста, а за нею гнутся подсолнухи. Между ними ворочается тяжелая туша Ивана Сичкаря: он секачом обрубает постаревшие головы подсолнухов, оставляя на изувеченных стеблях нетронутые кружочки молодых цветов.
Заятчуку эти высокие стебли подсолнухов чем-то напоминают людей; он смотрит, как Сичкарь мастерски орудует острым секачом, и смеется: