- На нем тридцать каштанов каждый год, Нику, - сказал Семен Кузьмич. - И было бы здесь давно уже сто, двести каштанов, если бы не была эта проклятая аллея. Каждое дерево здесь – моя беда. Каждому покажи цветущий край. Как будто не на земле живу, а в цирке. Вот Смирнов говорит – ты, Сеня, пьяница, ты дебил, Сеня. А почему Сеня дебил? Почему Сеня - пьяница? Потому что гости едут к Сене пить вино. И Сеня с каждым пьет. Сеня так работает. Сеня хотел быть большим человеком. Вот теперь Сеня - большой человек, и что? Лучше бы Сеня был каштаном.
Семен Кузьмич окончательно расстроился, заплакал, расстегнул штаны и помочился на дерево вьетнамского космонавта, товарища Нгуен Лина.
- Не надо плакать, Семен Кузьмич, - сказал Нику тихо.
- Я не плачу, Нику, - сказал Семен Кузьмич. – Я тоскую. Тоскую, Нику, как собака тоскую.
И Семен Кузьмич запел песню.
Это была скорбная, древняя песня. Глубина и печаль ее были бесконечны, как свет закатного солнца над трассой, и над холмами, и над мягкими рядами виноградников. Скоро - так, во всяком случае, казалось Семену Кузьмичу - его протяжную «скырбу» (это слово значит - печаль) подхватили голоса из окрестных сел, мужские и женские, и каждый двор пел вместе с Сеней Гроссу, и долговязый колодец-аист откликался, со скрипом подрагивал, отзывался на песню Сени, и где-то включались в эту песню сверчки, а где-то - пропащие деревенские собаки. А откуда-то, из самого дальнего дома нищего села, пробилась, и уже тихонько подстраивалась к самому плечу, к самому уху, к самому Сениному сердцу скрипка.
Семен Кузьмич шел по вечерней трассе, и пел. Чуть позади медленно ехала «Волга», и Нику тихо подпевал Семену Кузьмичу.
Так дошел Семен Кузьмич до скульптуры при въезде в Крикова, и упал в ноги южной красавицы с косой, с корзиной, полной винограда, на хрупком плече. И снова плакал.
- Марийка! – говорил Семен Кузьмич, всматриваясь в каменное прекрасное лицо девушки. – Марийка!
И тихо поднималась над этой скульптурной группой, и растворялась в высоком южном небе бесконечная Сенина скырба.
Ана лежала в постели.
Она взяла со столика у кровати фотографию матери – маленькую старую фотографию в рамке.
Потом Ана встала и заперла дверь комнаты изнутри.
Она вернулась в постель, ступая по полу узкими босыми ступнями, и бережно достала откуда-то из подушки крошечную фотографию. Это была маленькая фотография, с обрезанным нижним уголком, сделанная давно, для какого-то документа, помятая, многострадальная.
С фотографии на Анну смотрел молодой – призывного возраста - Лаутар. На фото у него были редкие, но дерзкие черные усы.