— Посмотри, что за штуку я с собой захватил. — я очнулся от оцепенения.
Зажатая в кулак рука Саши, распрямилась в протянутую ладонь, и в тусклом отсвете лампы заблестел металлический шарик.
— «Ядро Мюнхгаузена», всё‑таки взял, — заметил я равнодушно, хоть и внутри весь затрясся, предвкушая забаву заранее.
Так называли мы подшипники между собой, служившие нам оружием ближнего боя (а верно прицелившись, неизвестно насколько дальнего), соответственно, выбор стоял теперь лишь за удачной мишенью. Сколько «ядер Мюнхгаузена» было кинуто в прочих сверстников, сколько таких попадало в стекла домов или в плечи, спины и лица — куда, зависело только от медлительности отдельных растяп.
— У меня их здесь знаешь сколько, — миру явилась ещё целая горсть таких же маленьких шариков, вынутая из кармана.
Я приготовился к артобстрелу.
Первый мой залп угодил в подоконник, заставив учительницу прерваться. В раздавшемся перекате смешков я едва удержался от соблазна к ним присоединиться.
— Кто это сделал!? — вопрос повис в тишине.
Через минуту вновь зазвучали мотивы польки, и невозможно было вообразить, какое гробовое молчание нависло над помещением каких‑то полсотни секунд назад. Следующий выстрел произвёл Саша, и если бы не та злосчастная пулька, если бы не тот вопль Екатерины Сергеевны от внезапного, резкого щелчка по носу, одному Богу известно, случились бы эти события, о которых я собираюсь вам рассказать далее.
Поиски виновника не заняли много времени. Когда разразившаяся хохотом аудитория смолкла, и женщина, положив руку на переносицу, стала вглядываться в лица, она быстро отыскала, по её мнению, выглядевшее наиболее преступным.
Что именно преступного было в тот момент в моём взгляде, или причёске, или же в линиях моих щёк, я и сейчас затрудняюсь сказать. Впрочем, стрелявшим посчитали меня, и я оказался в пустом коридоре ещё до середины занятия.
Из‑за закрытых дверей разных классов, то тихо, невнятно, то нарастая и становясь различимей, звучали разные инструменты. Десяток непохожих мелодий растекался вдоль стен, скользя по серому кафелю пола. Среди океана различных музык мой слух различал небольшой ручеек знакомой мне польки.
Шагом медлительным и вальяжным я пересёк коридор, — от белого подоконника со стоявшим на ним цветочным горшком до спуска на узкую лестницу, и так несколько раз подряд. Когда снимки выпускников, смотревших на меня с высоты своих портретов, были тщательно мной изучены, а каждый бутон герани уже не являлся открытием, а банальностью, — тогда я и направился вниз, подумав о сигарете и вспомнив прохладу снаружи.