Отчаянный, горестный женский вопль. И еще один, и еще. Волна вампирской силы, едва задевшая меня черным крылом всепоглощающего ужаса, и полностью накрывшая поселок. Они падали на колени, роняя луки. И даже кричать уже не могли.
Рука, державшая меня за предплечье, разжимается. И я тоже падаю вниз, к его ногам.
— Остановись, — шепчу побелевшими губами, — пожалуйста, Анхен, остановись…
Смотрит на меня. Сверху вниз, надменно, холодно.
— Дать им возможность стрелять и дальше?
Смотрю на него в ответ. На это точеное холеное лицо с тонкими чертами. На этот надменный изгиб губ. В эти глаза — нет, не черные, просто темно–карие глаза со звериным зрачком. И понимаю, что не боюсь. Уже — не боюсь. Потому, что что–то самое главное, где–то глубоко в душе я уже потеряла. Выбило одной из тех стрел. Или, может, ударом бубна.
Стираю слезы со щек. Они не помогут. Они никогда и никому не помогали. Вампиры привыкли. Жертвы всегда плачут. А я не жертва. Потому, что у меня есть оружие. То, к которому он не привык. И которое, он сам признался, его всегда поражало. Заставляло задуматься. Потому, что любить и молчать — не синонимы. Любить и терпеть — не одно и то же. Хотя… может, он и прав на счет «любить». Потому, что любить того, кто позволяет себе карать тебя за непокорность, проблематично. Для меня. Ну, так ведь он интересовался моей любовью.
Встаю. Уверенно, не отрывая от него взгляда.
— Великий считает, что наказал меня недостаточно? Если б ты пожелал, ни одной стрелы бы не вылетело. И не ври мне про расстояние. Все дело в том, что тебе требовалось меня наказать. Так наказывают рабов, Анхенаридит. А ты когда–то сказал, что я для тебя — не рабыня
— Лариса!
— Я договорю. А ты изволь послушать. Я тебя — выслушала. Твоя очередь, не находишь? Кто и скажет, если не я, — стою, не отрывая от него гневного взгляда. Бросая каждую фразу уверенно и непререкаемо. В этом мне было у кого учиться. — Или ты струсишь? Заткнешь мне рот ударом кулака? Побоишься слов двадцатилетней девчонки?
— Бить по лицу сегодня — твоя прерогатива, — холодная усмешка.
— Расту, — напрасно он думал меня этим смутить. — Учитель был хороший. Начал, помнится, с порки ремнем. Руки очень ловко выворачивал. Заливал меня кровью из перерезанного горла. Не своего, разумеется. А сегодня — да вы не в ударе, авэнэ. Всего–то попугали меня близостью смерти, — усмехаюсь. В его надменное лицо. В ответ на все его усмешки.
— Я дал слово не поднимать на тебя руку.
— Благородно. И сто раз пожалел, не правда ли? Но ты выкручиваешься, молодец. Ведь наказывать можно не только болью. Страх тоже подходит.