А там – в седло, а потом и в Первопрестольную – короноваться!
Впрочем, дела шли не так уж плохо: великая княгиня стала императрицей, правда, пока при муже. Но этот туповатый, ограниченный голштинец – не помеха, только бы разрешиться от бремени, и тогда Екатерина покажет себя! Главное, чтобы никто не вспомнил о цесаревиче Павле Петровиче или о таинственной дочери Елизаветы и Разумовского. Да и права томившегося в крепости императора Иоанна Антоновича, некогда свергнутого Елизаветой, казались гвардии миражом, химерой. Об Иванушке позабыли все, кроме Екатерины. Настанет время, и она избавится от этой тени за императорским троном… А пока оставалось только ждать. «Если только вы не устанете ждать…», – сказал ей когда-то граф Сен-Жермен. Нет, она не устанет… Что может быть слаще ожидания славы?
28 июня 1762 года настал час великой княгини Екатерины. Подошло к концу почти двадцатилетнее ожидание собственного величия. Все было подготовлено для заговора: ни о чем не подозревавший Петр III покинул Петербург ради аллей и фонтанов Петергофа, пока его предусмотрительная супруга собирала в столице войска. На сторону императрицы перешли три пехотных гвардейских полка, конногвардейцы, полк гусар и два полка инфантерии. Командование Екатерина передала графу Кириллу Разумовскому, который перенес на императрицу то безоглядное обожание, которое некогда испытывал к великой княгине. Григорий Орлов и княгиня Дашкова всюду сопровождали Екатерину, но за кулисами переворота стоял граф Сен-Жермен.
В ночь на 28 июня Екатерине приснился странный сон. Они с княгиней Дашковой стояли на ярко освещенной сцене придворного театра. Впрочем, нет, этот театр мало походил на санкт-петербургский. Ничего пышного, аляповатого, чрезмерного – ни позолоты, от которой рябит в глазах, ни обожаемых Елизаветой зеркал, в капризной глади которых еще совсем недавно тонула тощая штеттинская девчонка. До боли знакомая обстановка, строгие, классические линии…
Где же она видела все это раньше? Конечно же это была гамбургская опера, в которую еще ребенком водила Фике бабушка. Юная Ангальт-Цербстская герцогиня сидела с бабушкой в ложе, а на сцене актриса в голубом бархатном платье, расшитом золотом, утирала подведенные глаза кружевным платочком, а потом, картинно заламывая руки, пела о любви и ненависти. Впрочем, все было лживым – и слезы, и платок у равнодушных глаз! Женщина в голубом бархате переигрывала, и предводительнице штеттинских сорванцов совершенно не хотелось на нее смотреть. Тогда Фике еле дождалась конца длиннейшего оперного представления, и вот теперь, через много лет, Фике снова приснилась гамбургская опера. Только вместо певицы в голубом бархате на сцене стояла она сама – в гвардейском мундире и с саблей в руках.