После июньского переворота 1762 года, благодаря которому София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская стала русской императрицей, Григорий Потемкин начал свое восхождение по лестнице славы, ненадолго прерванное слепотой. Алкивиад лишился глаза по вине незадачливого лекаря, наложившего на лицо молодого камер-юнкера слишком тугую повязку. Повязку наложили после того, как в пьяной ссоре в бильярдной Григорий Орлов случайно, а может быть, намеренно, угодил Потемкину в глаз бильярдным кием. С тех пор красавца Алкивиада называли Циклопом – он смотрел на мир Божий только одним глазом, другой, изуродованный, плотно закрывала повязка. «Пиратская…» – как изволила выразиться государыня Екатерина.
Это внезапное уродство пренеприятнейшим образом повлияло на характер первого придворного остроумца, который осмеливался дерзить самой государыне. Потемкин оставил службу, отпустил бороду и стал готовиться к пострижению в монахи. Проходили недели и месяцы, в течение которых Екатерина тщетно пыталась вернуть Алкивиада ко двору. Но Алкивиад, превратившийся в Циклопа, никого не хотел видеть. Прежде всего он рассчитывал быть забытым женщиной, которую продолжал любить.
Потемкин не принимал посетителей, а от государыни Екатерины, решившей однажды его навестить, попросту сбежал. И лишь одному человеку он не смог отказать. На второй год затворничества Григорий согласился принять внезапно приехавшего в Петербург таинственного человека, который умел читать чужие сердца, словно запечатанные письма.
Монфера, Ракоци или Сен-Жермен появился в унылом и запущенном жилище Циклопа в тусклый осенний день, не предвещавший приятных новостей. Григорий пребывал в глубоком унынии – в монастырь идти не решался, ко двору возвращаться не хотел, читал святоотеческую литературу, которая одна спасала его отчаяния. Жития святых монахов-отшельников, выбравших для молитвенного подвига Пустыню Египетскую, врачевали душу двадцатичетырехлетнего камер-юнкера, израненную пребыванием при дворе и преклонением перед женщиной, отвергшей его искания.
Собственная душа давно уже казалась Григорию письмом, которое он медленно жег на огне свечи, и свеча эта была любовью к Екатерине. Только мечта о Греческом море мешала душе-письму обратиться в пепел, когда свеча-любовь разгоралась слишком сильно. Неожиданное уродство указало Потемкину на тщетность его исканий и несбыточность надежд. Свое увечье он счел наказанием за гордыню и теперь рассчитывал отмолить вину в лоне Православной церкви. Но на последний шаг так и не решился и на постриг не пошел. В эти решающие минуты, которые так и не привели Потемкина к окончательному решению, в келье мирянина-монаха появился гость.