*****
Еноха освободили от военной службы через несколько адских месяцев армии, и дюжину последующих лет он провёл, стараясь не раствориться в воздухе, становившимся всё более терпким и похотливым. Но более работы на почте, более педераста–большевика начальника, более случайно оброненного слова, бухающегося на пол с чугунным стоном пудовых тисков, и более чудовищного факта женской близости, более всего этого он боялся закрытых комнатушек, предбанников, подвалов — всех тех малых пространств, набитых людьми, и замкнутых, как угол, куда напыжившиеся, недавно покинувшие хедер пионеры пытались его вдавить. Иностранное слово «клаустрофобия» не достигло ушей Еноха. Но его бросало в холодный пот, череп переполнялся вертящимся вихрем, и Енох медленно оседал на пол, когда под тряским тентом полуторки он, окружённый горланящими излишне потными коллегами и их пожирающими его воздух белками глаз, ехал в колхоз. Еноха хлестали по щекам, и мутный мир медленно восстанавливал свою валкую декорацию. Слабо улыбаясь, он делал вид, что благодарит глумливых еху, умеющих принимать немыслимые акробатические позы, складывающихся, если нужно было, вшестеро на шероховатых скамейках и, похохатывая, испускающих газы. Коган всегда занимал место рядом с бородатым шофёром и рассказывая пошлые анекдоты, — которым тотчас сам и смеялся, — вытягивал резиновое содержание своих ноздрей, размазывая его по фальшивой коже сиденья, а Енох не смел отказаться от субботников, мучимый боязнью очутиться в ещё более узкой, ещё более переполненной комнате, ибо сама темница пугала его не ужасами заточения, но сокращением и без того излишне перенаселённого жизненного пространства.
Вечерами он любил становиться перед зеркалом, тихо улыбаясь, с сожалением и серьёзно смотрел на своё взъерошенное отражение, а когда снова находила дрянь, то Енох начинал рыдать, ощущая всё–таки своим нутром, что мог бы выразить переполняющее его напряжение иначе, чем слезами, но как именно? — он не знал. И несмотря на окружающую серость, которая со временем залила его всего; несмотря на забитость вкупе со стыдливой цензурой, коей он подвергал каждое собственное слово, какой–то голос нашёптывал Еноху ночами, что как бы он ни старался — ему не скрыться от кары, а потому Енох, даже в самые разбухшие от оптимизма мгновения, не мог вообразить себя сорокалетним человеком.
Затем пришли немцы, сменили уже тёмно–жёлтые флаги на чёрно–бело–красные, пощеголяли чистыми мундирами и ослепительными, с первого взгляда полюбившимися Еноху улыбками, загнали евреев в теплушки и отправили в лагерь. Енох не знал, давали ли им пищу, ибо, увидя плотную, натужно дышавшую людскую массу, в которую его втиснули, он, едва войдя в вагон, потерял сознание и пролежал так, в полузабытьи, до конца пути.