Никто не обременял себя работой, с которой нельзя порвать в 24 часа, потому ни привлекательнейшие должности, ни ставки, ни «почтительное» отношение начальства или коллег — все оставляло их равнодушными. Однако, с удовольствием брались за единовременные, либо сезонные «не божьи» контракты, в которых можно было повысить собственную квалификацию. А Лехе с недавнего оставался только «тир». Правда, здесь, на «сборах», можно было оттянуться по самой полной. Соорудили особую «тропу стрелка», которую Седой, как может, поддерживает в рабочем состоянии, время от времени, внося что–то свое. Седой когда–то сам был неплохим пистолетчиком, но без постоянной практики захирел, а с Лешкой — Замполитом никто сравняться не может. Не левша, но одинаково хорошо стреляет с обеих рук, мыслит едва ли не со скоростью пули, переферийка развита как ни у кого другого — кажется, затылком видит. Не раз имели возможность убедиться, с пистолетами в руках становился иным, уже не Лехой, любящем поболтать о всяком, не «Балалайкой», не «Щепкой», а тем самым легендарным «Два — Двадцать», под чьим именем его и знают в мире пистолетчиков, чью работу когда–то снимали на камеры, да крутили в классах огневой подготовки в качестве учебного материала, и многие тогда подумывали, не монтаж ли это, да гадали, чье лицо скрывает вязаная маска…
На сборах Лешке дают настреляться до одури, по–своему, без всякого ограничения его, порой неуемной, фантазии. Но «подхалтурить» на стороне, а тем более в Африке, группа не разрешает — провинился. Еще и слишком много детей настругал. Его это грызет. Не дети, конечно, — детей он любит. Ощущает легкую зависть, что не может вот так запросто, как его напарник, придерживаясь традиции, шикануть своим «удиви»…
— Тьфу–тьфу–тьфу, — фыркает Леха влево и стучит костяшками пальцев по дереву и тут же делает пальцы крестиком на обоих руках.
— Еще кукишем все углы освети!
— А поможет?
— В церковь сходи, — говорит Сашка — Снайпер.
Седой вздыхает, смотрит на Извилину.
— Извилина, скажи ты им! Облекторь их кратенько.
Сергей — Извилина разглядывает колотый с краю старинный французский бокал, непонятно, как занесенный в баню, словно пытается в его гранях что–то увидеть: может статься, что и отблески Отечественной 1812 года.
— Все русские суеверия, какое не возьми, связаны с земной жизнью, все они приземленные и пытаются наладить либо быт, либо что–то исправить, либо жить в гармонии с существующим рядом незримым миром. Вера же связана с только загробной жизнью, тем, что будет после и непонятно когда. Что ближе? Так уж повелось, что русские издревна предпочитали суеверия вере. Думаю, настоящему русскому — а это определение условное, — в который раз добавляет Извилина, — оное рисуется больше мировоззрением, чем национальностью — суеверие много ближе по характеру, по личному опыту. Среди новейших есть и такое, что евреи то ли продали, то ли купили Россию. Это также входит в раздел суеверий, все они приземленные, если угодно — земные. А вера… Вера — инструмент сдерживания, вера, должно быть, заключается в том, что все это делается во благо и надо прощать во имя чего–то — последующей ли загробной жизни, где все всем отпустится по их грехам, по той ли причине, что от этого всем живущим будет лучше, по иным, которых множество, и каждая может стать главной…