«Ошибаешься, — донесся сквозь шум голос Иегудиила, — скоро мы опять будем собирать яблоки, только в них не будет косточек…» Случается, и сломанные часы показывают правильное время, бывает, и устами заблудших глаголет истина, а за одну мысль прощается семь смертных грехов. Петька уже покрылся занозами, как дикобраз… «А вдруг, — корчась от боли, подумал он, — вдруг он прав…»
И тут, у стены смерти, его мир распахнулся, как окно…
* * *
— Каждый из нас уже жил на этом свете, — втолковывает свою мысль Лешка — Замполит разбитному малому, что играется длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. — И был ты в какой–то из жизней своих не гвардии разведчик ВДВ, не диверсант, и уж не гроза африканского буша и других теплых мест, а вор–щипач. По сути, делам и мыслям — мелкий карманник, неведающий какого он рода и не желающий знать, что от семени его будет.
— А в рыло? — спрашивает Петька — Казак.
И все, кто присутствует, понимают — что даст. Обязательно, если только его напарник не расфасует мысль таким «панталоном», что не стыдно будет и на себя примерить.
Двадцать лет достаточный срок, чтобы притерлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьез на сказанное. Слово — шелуха, дело — все. Первые дни выговаривались за весь год. Работа предполагала высокую культуру молчания, и только здесь — среди своих — можно было высказаться обо всем, заодно приглядываясь друг к другу — кто как изменился. В иной год пяти минут достаточно понять, что прежний, а случалось, замечали тени. Не расспрашивали — захочет сам все скажет. А не расскажет, так ему с тем и жить. Но все реже кто–то светился свежим шрамом на теле и душе — грубом свидетельстве, что где–то «облажался».
Если «истина в вине», сколько же правды содержится в водке? Языки развязывались. Лишь раз в год позволяли себе такое — «выпустить пар». Слишком многое держали в себе, теперь требовалось «стравить» излишки, иначе (как частенько говорит «Шестой») только одно — «мочить»! Не хмелели, больше делали вид. Сказать в подпитии разрешалось многое; это трезвому — только свои трезвые, выверенные мысли, да чуждые неуклюжие словеса… Сейчас слово шло легко. Пили только один день, когда встречались. Поминали тех, кто достоин и… говорили всякое. Это после, даже не завтра предстояло тяжелое — входить в форму. Недели две измота, прежде чем почувствуешь, что «сыгрались», что тело обгоняет мысль. Потом столько же на закрепление и отработку всякого тактического «новья».
Чем крупнее подразделение, тем сложнее с ним, труднее удержать в общей «теме», направить точно, заразить «идеей». Еще и текучка… Именно от нее потери, от несыгранности все — тел, душ, характеров, мыслей. Уж на что, казалось, небольшая группа в семь человек, но и ту приходится дробить на три части — звенья. Боевой костяк — тройка и две пары «дозорных» — как бы руки — левая и правая. В самих звеньях притерты до того, что с полумысли друг дружку понимают, потому в большей степени приходилось отрабатывать взаимодействие двоек и центра, чтобы были как один организм.