На самом деле стул достался директору музея вместе с дряхлой дачей. Стул стоял там на чердаке и чихал, когда поднималась пыль. Он смотрел в окно, где по ночам сияли звезды, а днем летали наперегонки птицы.
Директору стул понравился, и было решено, что он уже достаточно стар для того, чтобы заменить тот, от которого после неудачной реставрации остались рожки да ножки.
Так он и стал экспонатом музея, где и встретил свою любовь. Она была прекрасна: табуретка из красного дерева, на трех изогнутых ножках, с сиденьем, вогнутым, как обеденная тарелка, и покрытая четырьмя слоями восхитительного лака. Она стояла у зеркала и бесконечно любовалась собой, заботливо сдувая пылинки со своих бесчисленных завитушек.
Стулу лишь оставалось вздыхать в сторонке. От безответного чувства он даже начал писать стихи. Директор музея очень удивился бы, если б узнал, что стул обладает неплохим чувством ритма и искусно подбирает рифмы.
Все забыли о нем. Только сторож, знавший ему настоящую цену, вставал иногда на него, заботливо подстелив газетку, чтобы вкрутить лампочку, но это случалось редко.
Единственное, что грело душу стулу в эти дни – мечта. Он хотел быть креслом. Мягким, шикарным, с кожаной обивкой… Вот тогда бы табуретка точно обратила на него внимание!
А тем временем ей искали пару – по всем городам и весям. Табуретка очень гордилась этим. Искали долго-долго, и, наконец, нашли. Это был огромный, горделивый, великолепный рояль, он как нельзя лучше подходил табуретке своими завитушками, лаком и красным деревом.
Шумно сыграли свадьбу (прибытие рояля в музей); табуретка сияла от счастья, а рояль деловито, как певец – цветы на концерте, забирал себе блики вспышек, восхищенные улыбки и лучи солнца.
Стул в это время переживал страшную любовную драму. От стресса у него расшатались нервы и ножки, выскочила пружина из сиденья. Стул отдали на реставрацию, и когда он вернулся, посвежевший и отдохнувший, о табуретке все давно уже забыли. Ее просто задвинули под рояль, но никто не выдвигал ее, чтобы сыграть, потому что внутри рояль был пуст, как карман нищего. Так и состарилась она, рассохлась и скрипела ворчливо, когда с нее вытирали пыль. Но самым страшным было то, что если вот так повернуться, да вот эдак вывернуть шею, то можно было бы, по давней своей привычке, посмотреться в зеркало, но уже не увидела бы она там своей былой красоты.
Даже стул забыл о ней. Он неожиданно стал известным – экскурсоводы показывали на него пальцем и говорили, что именно на этом стуле Великий Писатель написал свой самый главный роман. Фотография стула красовалась в каталоге музея, но это не радовало его. Он все еще мечтал стать креслом, грустил и писал стихи, и как-то незаметно состарился.