Он говорил с искренним признанием завораживающего совершенства Собинова, говорил восторженно, но спокойно.
— Уникальная серебристость его тона, вы только послушайте. — Он завел пластинку с Собиновым, певшим бетховенского «Сурка». — Какой непрерывающийся поток звука, когда даже паузы кажутся звучанием — совершенное классическое bel canto.
В разговор включились Миримовы. Марианна сказала, что даже Шаляпин, который уверял, что тенор — это просто физический недостаток, считал Собинова исключением. А Миримов напомнил, как красив был Собинов, как изысканно одет, женщины боготворили его. — Сколько было у него романов — и ни одного скандала...
Марианна посмотрела на мужа.
В тот вечер я поняла, что мне на самом деле гораздо интереснее было бы писать сценарий о Козловском — как он, деревенский мальчик с прекрасным голосом, пел в монастырском хоре; как отпевал покойников; как, молоденький солдатик, по вечерам скидывал свою гимнастерку, надевал манишку и фрак (выменял их на селедку и кусок сала из своего пайка) и пел на сцене маленького полтавского театра. А потом — один успех за другим.
В сталинское время Козловский был частым гостем в Кремле, обычно со своей красавицей-женой. Иногда его привозили в Кремль ночью, петь только для Сталина. Как-то маршал Буденный, присутствовавший там, попросил Козловского спеть украинскую песню.
— А почему украинскую песню? — перебил его Сталин со своим сильным грузинским акцентом. — Может быть, он хочет спеть арию Ленского?
Вождь, как говорят, очень любил эту арию.
Обо всем этом я узнала гораздо позже, когда Козловского уже не стало. Сам бы он такое, я уверена, не рассказал.
МАШИНИСТКА НАДЕЖДА НИКОЛАЕВНА
Ее фамилии я не знала, хотя почти десять лет она печатала для меня. Жила она на Кропоткинской, в коммунальной квартире: в одной комнате жила какая-то молодая учительница; в другой, большой комнате — милиционер с женой и ребенком; а в самой маленькой, какие раньше были для прислуги, жила Надежда Николаевна.
Она была прекрасной машинисткой — аккуратной, точной, только иногда у нее случались какие-то приступы, и она не могла работать. Не сразу, только через пару лет, она мне сказала, что это были приступы страха.
— Милиционер… — Я чувствовала, что она начинает волноваться. — Я знаю, он всегда подслушивает, что я говорю.
Я ее убеждала, что он ловит воров, разнимает драки. А зачем ему она?
— Всегда есть причины, — отвечала она.
С ней приятно было курить. Ее отдача сигарете была такая полная, такое наслаждение горечью и дымом... Она расспрашивала меня о семье, особенно ее заинтересовала моя бабушка, которая из купчихи первой гильдии после Октябрьской революции превратилась в фабричную швею и жила в маленькой подвальной комнате.