Чудом выживший в это холодное время комар пищал над кроватью, и я – такая большая, такая в сравнении с ним сильная – в панике скрывалась с головой под одеялом и надеялась, что он не заподозрит моего присутствия. Насколько сон валил меня, пока Павлуша бодрствовал, настолько же сейчас я не могла забыться. Все думала… О никчемности существования таких, как мы с Мариной, о ее несправедливо-насмешливом ко мне отношении, о том, что, выпади мне возможность жить заново, я во что бы то ни стало все изменила бы и со многими осталась просто в дружеских, а в интимных – только с кем-то одним, каким угодно, но, чтоб все чисто и правильно.
Думала, что у нормальных людей в жизни есть два-три роковых человека. Ну, тех, которых, выходя из дому, всегда боишься встретить, но всякий раз непроизвольно высматриваешь в толпе /капельки сходства ища в каждом встречном/. У меня же таких – треть города. И со всеми было что-то громкое и необузданное, и от всех остался осадок, и все будут смотреть на меня с примесью личного и самоутверждаясь чуть-чуть, дескать «я-то тебя насквозь вижу, я-то тебя ближе всех знаю»… И что это ненормально, когда так много избранных, и притупляет все чувства, и изнашивает психику… Думала, что, если нельзя отменить прошлое, то важно, хотя бы, не повторить его в будущем. А для этого нужно что-то кардинально изменить. И перемена эта никак не произойдет, пока я вместе с Боренькой. Тамошний культ полной свободы часто сводится к простой безответственности… И это приведет в конце концов к сумасшествию, как у Марины, или, что еще страшнее, к безумной старости. И уже я буду нечаянно попадать на чьи-то похороны и нести скороговоркой несусветную чушь, которую люди с больной совестью будут принимать на свой счет и бояться до полуобморочного состояния. Не хочу!
– Павлик! – я выныриваю из противокомариного укрытия и стучу Павлушу по плечу. Он всегда очень странно спит – как-то болезненно. Откинувшись головой далеко за подушку, с приоткрытым ртом и периодически нервно вздрагивая. Раньше я жалела его, поправляла, переворачивала, укутывала… Сейчас испытываю даже что-то вроде раздражения, мол «ему-то что неймется? у него-то какое право есть на столь страдальческий вид»?! – Павлик! Слушай меня… – шепот мой отдает неприкрытым отчаянием и ужасом. – Завтра я не могу – завтра работаю. А вот послезавтра. Если одна вещь за завтрашний вечер не изменится, обещаю – мы послезавтра поедем смотреть детей. Ты слышишь? – я трясу его уже слишком сильно и он просыпается. – Слышишь? – повторяю. – Если ничего не изменится, то послезавтра. Обещаю!