В то же время черносотенная идеология значительно отличалась от традиционного консерватизма. В связи с этим возник вопрос о ее близости к фашистской идеологии. Находясь в эмиграции, черносотенцы прямо отождествляли себя с фашистами: «Да, мы фашисты особенные, русские, и искренно завидуем итальянским в том, что мы пока не сокрушили врага»>145>. Бывшие лидеры черной сотни сетовали, что российское правительство не доросло до понимания того, что впоследствии понял Муссолини, и не поддержало черносотенные союзы. В зарубежной историографии данная проблема рассматривалась американским исследователем X. Роггером. Он пришел к выводу, что «в русской истории отсутствовал ряд условий, которые в других странах делают возможным фашистское движение и благоприятствуют ему». X. Роггер понимает фашизм как разновидность радикального движения, направленного против капитализма. Он доказывает, что черносотенцы являлись консервативной силой и шанс развиться в фашизм у них возник, когда разжались «парализующие объятия» самодержавия. Но и в этом случае им было бы трудно добиться власти, поскольку, по мнению автора, население не было убеждено, что ценности и образцы, которыми Европа руководствовалась почти столетие, нуждались в замене. Большинство народа продолжало считать желанным и выгодным для России то, что в Германии и Италии спустя одно-два десятилетия порицалось как порочное. Население все еще верило, что лучшим ответом на их проблемы будут реформы, а не глубокий социальный переворот»>146>.
У. Лакер отметил переходный характер черносотенства: «Это движение находится где-то на полпути между реакционными движениями XIX века и правыми популистскими (фашистскими) партиями XX века. Прочная связь «черной сотни» с монархией и церковью роднит ее с первыми, но, в отличие от ранних консервативных движений, она не элитарна. Осознав жизненно важную необходимость опоры на массы, «черная сотня» стала прообразом политических партий нового типа»>147>. Советская историография 20-30 гг. считала, что «Союз русского народа по существу своему явился первой фашистской организацией задолго до появления фашизма в Европе»>148>. Следует учитывать, что параллели проводились между черносотенством и итальянским фашизмом. Когда к власти в Германии пришел национал-социализм, в марксистской литературе утвердилось понимание фашизма как диктатуры наиболее реакционных кругов монополистической буржуазии. Это нельзя отнести к российским крайне правым. Однако можно констатировать, что арсенал средств, использованных черносотенцами, во многом совпадал с приемами фашистской пропаганды. Черносотенная идеология предвосхищала фашизм в том, что делала ставку на широкие социальные слои, возбуждаемые шовинистическими и демагогическими лозунгами. Социальная демагогия была эффективным оружием. Но критические залпы по бюрократии и монополистам рикошетом били по самодержавию. Еще опаснее было неизбежное воздействие на черносотенную идеологию со стороны низших слоев населения, по тем или иным причинам вовлеченных в черносотенное движение. Как бы ни были опутаны царистскими иллюзиями рядовые члены правых организаций, они не отказались от радикальных требований, прикрытых верноподданнической терминологией. Трансформация массового содержания черносотенной идеологии была очень медленным процессом. Ей сопутствовал раскол черносотенства на соперничающие группировки. И эти противоречия обнажились по мере развития черносотенного движения — от первых организаций до крушения массовых союзов.