Краков обрушился на меня в давнем 80-м своими ювеналиями — праздником студентов по окончании учебного года. Польша была накануне революции. Длинные хвосты очередей за хлебом в утренних туманах, обступавших наш благополучный интуристский автобус, казались массовкой фильма об Отечественной войне. Гостеприимные хозяева открывали нам заветные дверцы шкафов, за которыми — тома Солженицына, Континента, «тамиздатских» журналов и брошюр, в том числе и на русском языке. Всё время таскала с собой обрывающую руки и свои ручки сумку с драгоценной литературой, боясь оставить в гостинице пищу для КГБ. Ночами читала «по диагонали» всё подряд и записывала в маленькую книжечку «шифрованные» мысли. Цитаты из Солженицына имели на полях букву «Т» — если спросят (в КГБ), скажу: Толстой. А на самом деле это Tilleul , по-французски липа, липовый Толстой. Так во время Второй мировой войны мать Мария шифровала в Париже свидетельства о несуществующих крещениях, которые выдавали евреям, спасая их от гетто и СС. Шифровала перед Господом, свидетельствовала, что это — «липа».
Глаз КГБ виделся мне повсюду, но ходила на сходки молодёжи. Восхищалась её готовностью противостать маразму застоя. В напряжённом предгрозовом воздухе — веселие и единение молодых поражали. Взявшись за руки, они останавливали человека, машину, автобус, азартно и весело мыли ветровые стёкла, тащили старухам кошёлки и за всё, с шутками и прибаутками, требовали платы. За несколько дней ювеналий студент скапливал себе денег на каникулы. Всюду — на стенах, мостовых, тротуарах — продавали картины, рисунки, поделки. Особенное веселье было на Площади Главного рынка, в центре Старого Кракова. Площадь мыли мыльным порошком, готовя городской стол для молодёжного пира. Здесь сидят, едят, спят среди цветов и голубей. При мне с подъёмника небольшой машины намылили щётками бронзового Мицкевича. Под потоками белой пены с голубиным помётом тех, кто разделял с Мицкевичем его памятниковую славу, он смущенно улыбался. Никогда не думала, что у памятника может быть столь интимное выражение, величия и беспомощности.
Шум, гомон, веселые крики, смех… Канун великих потрясений. То «праздничное и жуткое, которым веет в воздухе во времена всех революций». Так когда-то написал Бунин.
Теперь я снова в Кракове.
В другом Кракове.
Другая я.
VII. На Площади Главного рынка
Сижу на Площади Главного рынка. Напротив — Мариацкий собор: собор Девы Марии. Там прохладно… В средние века умели строить — по молитве… И иконы писали — по молитве. В соборе воздух особенный, им хочется дышать, в нём есть пространство… Сижу на площади в голубином углу. Со всех сторон — голуби. Урчат. Один — хохолком на темени у Мицкевича. Мицкевич дремлет, не сгоняет. Всё жарко и медленно. Солнце палит нещадно. Как расплавленные в воздухе — груды ярких цветов в чанах, вёдрах и крынках, лоскуты ярких зонтиков над ярким китчем на столах и столиках, мостках и скамеечках. Яркие одежды на ярком солнце… На каменном колодце со старинным насосом — табличка: «Вода для приготовления пищи младенцам не годится». А старухам годится? Очень пить хочется. Сижу в тени единственного здесь дерева, на уголке ящика, сиамским близнецом с темпераментным поляком (или венгром? — у него гортанный голос), и он шумно играет с друзьями в карты и пьёт холодное пиво. Предлагает мне через жаркое плечо. Ухожу на каменный парапетик ограды вокруг дерева.