Почему-то как бы увидела сверху наше купе: спящих в неудобных позах мальчиков, огромных современных мальчишек-акселератов (разве для русских богатырей такие сиденья?), эту женщину, мучившую всех собой, своими разговорами, своей требовательностью к кому-то, кто должен, кто обязан, — и ни на минуту она не позволит… и завтра же её ноги... «к чёрту, пусть другие дураки, быдло совковое»… Она не владела своей душою, не знала о ней. И я пережила её невыносливость как свою. Как это бывает в работе над ролью, когда наступает момент вочеловеченья образа в актёре.
Я вышла из купе, еле вытащила из тележки чудом найденный в темноте свой детский спальник и постелила его прямо на затоптанный пол. В узком коридоре с десяток полек и поляков спали, сидя на узеньком бортике вагонной стены у пола. Они уступили купе советским. Неопытным, неумелым, непаломникам. Папа просил их терпеть ради нас. А у женщины в купе нет ради кого терпеть. Я коротко, уже без слов, жарко помолилась о ней, в последнюю минуту вынула вонзившуюся в шею серебряную серьгу и заснула, зажав её в руке.
Меня разбудили чьи-то бережно переступающие через меня ноги. Я села. Серьги в руке не было. Плинтус не прилегал к полу, в щель могли провалиться и очки. Богородица, — сказала я спокойно, — если Тебе надо испытать меня потерей любимой вещи — я согласна. Благодарю Тебя и радуюсь потере. Потом как-то сразу отогнула край спальника, совсем не там, где лежала моя рука с серьгой, — и подняла с пола серебряный трилистник. Благодарю Тебя за знак, что Ты меня слышишь. Ведёшь меня. Веди, веди…
Наверно, я вздумала здесь описать неописуемое. Наверно, именно несказанность пережитого заставляет меня так горячо хотеть, через шишку на лбу, через серьгу в ухе, — дать возможность другому человеку ощутить радость и покой жизни не по своей воле. Не знаю сейчас других слов для выражения тайны такой жизни, кроме: доверчиво положить в Божью руку всю жизнь, во всех её проявлениях. Тогда — даже через шишку на лбу — приходят к тебе Его воля и Его любовь.
В 5 утра мы прибыли в Краков. Здесь нас встречали. От вокзала шли пешком, казалось, что очень долго. Волочили тележки, рюкзаки. Спящие дети на плечах. Один сознательный бутуз шёл сам, с выражением важности на сонном лице. Отец, с рюкзаками на груди и на спине, тащил его за руку. Я нагнулась к ребёнку: «Молодец, ты будешь настоящим мужчиной!» Отец с трудом повернул ко мне голову, стиснутую металлическими коромыслами рюкзаков, и злобно обрезал: «А ты молчала бы. Тебя никто не спрашивает». «…я не хотела Вас обидеть, хотела малыша поддержать», — попыталась я снять неловкость: отец малыша был моложе моих детей.