— "Семь сказаний о камнях и травах" прочитал? — интересуется он.
— Да, — чуть хрипловато отзываюсь я.
— И как? Что понял?
— Что за могущество и знания надо платить, — мой голос звучит мертво даже для меня самого. — И что если правильно спросить — ответит даже то, у чего нет голоса...
— Грель, за столько лет пора бы и привыкнуть, — неожиданно мягко говорит мой мучитель, откладывая книгу и откидываясь на высокую подушку у спинки кровати. — Не в первый же раз. Да тебе и самому нравится в итоге.
Он прав. От его правоты хочется свить петлю или воткнуть скальпель себе в горло, но ошейник, разумеется, не позволит этого сделать. Мне нравится. То, что начинается с отвращения, на удивление быстро переходит в удовольствие, заставляющее стискивать зубы, чтобы не стонать и не просить еще. Он знает меня до малейшего уголка: и плоть, и душу. Знает, как прикоснуться, что и когда сказать… И так каждый раз — от омерзения к наслаждению. И снова к омерзению, когда прихожу в себя. Я не златовласая принцесса. За мной не явится никакой Чайльд Роланд.
— Тебе двадцать три, Грель, — повторяет он то, о чем я думал недавно и, как обычно, не обращая внимания, что я ничего не говорю. — Тело требует своего, как ни крути. Кого тебе здесь стыдиться, дурачок?
Вместо ответа я ровно, медленно и глубоко дышу. Сам научил, как сохранять равновесие. Только все прежние уроки вылетают из головы под внимательным взглядом ярко-зеленых глаз. Сегодня в них ни малейшего мутно-болотистого оттенка, как бывает, когда у него болит голова. И эксперимент, похоже, удался. Значит, все будет надолго и всерьез, до самого утра…
— Почему? — неожиданно для самого себя спрашиваю я. — Почему тебе не все равно, что я чувствую?
Он пожимает плечами.
— Было бы гораздо проще и приятнее, мальчик. Никаких искусанных губ, никаких слез в подушку — потом, когда ты уходишь.
— Я не плачу! — вспыхиваю я.
— Да, знаю. Давно не плачешь, — чуть криво улыбается он. — Научился. Это хорошо, как ты думаешь?
И, не дожидаясь ответа, продолжает:
— Завтра я уезжаю. На месяц примерно. Представляешь, столько времени — и без меня.
Улыбается, уже по-настоящему. Ну да, у меня дыхание перехватило. Месяц свободы! Делать, что захочу, спать в одиночку… Библиотека без присмотра! Лаборатория… Бывало такое и раньше, но роскошь редкая. И никогда — так надолго.
— И что? — интересуюсь осторожно.
Он закладывает руки за голову, вытягиваясь на постели, смотрит на меня долго, насмешливо.
— Хочешь — отпущу погулять? Наружу… Куда захочешь.
Я даже думать боюсь, что это всерьез. Мы, конечно, выезжали из убежища Керена во внешний мир, и в последнее время даже нередко. Но он всегда был рядом, каждое мгновение. Рассказывал, показывал: от различий в одежде и говоре у встреченных людей, до способов предсказания погоды или ловли рыбы. Учитель. Наставник, чтоб его. Пару раз мы гостили в богатых замках, где мастера Керена, ученого целителя, принимали с почтением, доля которого доставалась и его ученику. А иногда ночевали в лесу, и он водил меня к сверкающей в лунном свете реке, где плескались нагие девушки невыносимой красоты... Будь это кто-то другой — я бы ждал этих поездок, словно чуда… Но он и тут все умел испортить парой слов, якобы случайным прикосновением на людях, ночью в дешевой гостинице с тонкими стенами, где даже стонать нельзя — разве что в подушку. Или узкую ладонь, умело зажимающую рот. Наружу — одному? В лес, горы или в город — к людям! Не верю… Не верю такому счастью.