— Тише, — шепчет он мне в ухо, грея его дыханием. — Я не буду торопиться. А ты можешь ко мне прикоснуться. Помоги мне раздеться. Пожалуйста. Если хочешь…
Если? Если хочу? То ли мир сошел с ума, то ли я. Его рубашка на ощупь мягкая, плотное льняное полотно обволакивает плечи, как лучшая замша. Обычный лен так не умеет, но ради него, сидхе-полукровки, старается… Любая вещь считает за счастье служить ему. Видимо, я все-таки не вещь. Этот узел под пальцами распускается легко и сразу. Перед тем, как снять рубашку, провожу ладонями по его плечам, вдыхаю изменившийся запах. Розмарин, шалфей, зверобой и еле уловимый привкус розы, — он научил мне отличать по запаху любые травы, хоть в питье, хоть в благовониях. Несложная наука, если у его спокойствия один запах, у желания — другой, а у дурного настроения — третий. Но такого запаха я не знаю — и от этого еще тревожнее. Светлые волосы, связанные в длинный хвост, рассыпались по спине. Можно распустить? Не рискну, пожалуй. У сидхе свой этикет, и я не помню, чтоб Керен распускал волосы в постели. Керен… Ну что, пора назвать его по имени? Он когда-то разрешил, как раз на такой случай…
Теперь он сидит спиной к подсвечнику, и глаза кажутся совсем темными. Темная зелень, как в речном омуте… Тысячу раз виденное лицо — и словно впервые. Как так вышло, что я сразу согласился? Надменно очерченный рот, высокие скулы… Прикоснуться? Тонкие брови над чуть тяжеловатыми веками, едва заметная горбинка носа, словно он был когда-то сломан… Он позволяет себя разглядывать, словно и правда все в первый раз. Смотреть, прикасаться… Когда сам снимает рубашку, я не отодвигаюсь, снова кладу ладони, теперь уже на гладкую горячую кожу, дурманно пахнущую травами и медом. Горьким медом... Он отводит взгляд первым, чуть усмехаясь, опуская ресницы, пряча под ними темный огонь. Расстегивает пряжку на моем поясе, помогает снять штаны… Сделать вид, что все по доброй воле? Давай, Грель, делай… Кого это обманет? Мне и вид уже делать не надо: под осторожными уверенными касаниями моя плоть вспыхивает сладким огнем… Слишком хорошо он меня узнал за эти годы, слишком приучил к своему запаху, вкусу губ и кожи, ритму дыхания. Разве я знаю его хуже? Разве я вообще знаю о нем хоть что-то?
Где-то далеко трещит камин, рассыпаясь искрами. У меня словно затычки в ушах — слышу только его рваные вздохи. Когда мы успели лечь? Когда он успел распустить волосы? Светлая волна рассыпалась по его плечам, завесила наполовину лицо, отгораживая нас обоих от мира. Почему сегодня он не указывает, что делать — совсем ничего?