— Я тебе тут специальный угол выгородила. — Тараторит без остановки. — Ширмой отгородила. Письменный стол приволокли вместе с тетей Зиной… Ты тетю Зину-то помнишь? — И, не дожидаясь ответа, дальше: — Ее Борька в армию ушел, так она его стол нам отдала. Мне, говорит, ни к чему, а твоя — пусть учится…
Куртку — на вешалку, шапочку вязаную с головы долой и в рукав. Снимаю кроссовки, вижу — шлепанцы для меня приготовлены, на коврике стоят. Шлепанцы так шлепанцы — залезаю. Чувствую спиной, мать в прихожую вышла.
— А что, — спрашиваю, — твой Сергей Иванович так больше и не приходит? Сбежал?
Мать смотрит не мигая, улыбка какая-то грустная.
— Боже мой, Танька, — говорит, — ты ведь у меня совсем взрослая стала…
Мне неловко от ее взгляда, руки вдруг лишними оказались. Сунула их в карманы джинсов, чтоб не мешали.
— А я рада, что так случилось. — И не понятно, о чем она, обо мне или об ее Сергее. — Вдвоем веселее…
Я на всякий случай кивнула, хотя какое тут веселье? Сейчас прямо в пляс пойду от радости…
— Иди руки мой, — говорит и идет мимо меня на кухню. — Сейчас кормить тебя буду. Домашние-то щи небось лучше интернатских?
— Хуже, — это я себе под нос буркнула. — Спасибо. — И тащусь в ванную руки мыть…
Сижу за столом, на кухне, в котлете ковыряюсь. Наконец, положила вилку, тарелку от себя отодвинула.
— Не хочешь? — Мать сидит рядом, щи уплетает.
Я башкой мотнула — спасибо, мол, не хочу.
Мать тарелку убрала, наливает в стакан молоко из пакета. Шустренько сгоняла к буфету, возвращается, а в руках плетенка, а в плетенке — булочки. Сдобные такие пампушечки, сахарной пудрой сверху присыпаны.
— Вот испекла твои любимые.
Ставит плетенку передо мной и снова к столу, щи доедать.
Смотрю на булки, сглатываю слюну.
— Мне нельзя, — говорю.
— Почему?
— Растолстею.
— Ну и что? — удивляется.
— Мне форму держать надо.
— Зачем? Теперь-то зачем?.. Сейчас понимаю, это у нее случайно тогда вырвалось. Да и она, впрочем, сразу сообразила, что глупость спрашивает. Только мне-то ее «зачем», как соль под кожу. Губы поджала, плетенку от себя толкнула так, что все булки по столу. Вскочила и к окну. Стою, подоконник сжимаю, смотрю на улицу, главное — не разреветься.
— Господи, Танюша. — Мать сзади подошла, руку на плечо положила. — Ерунда всё это, я тебе скажу. Разве в этом дело? — Вздохнула. — Все еще впереди, жизнь-то не кончена. Она ведь у тебя только-только начинается.
За окошком серенький денек, дворик наш серенький, деревья голые торчат, а с неба — первые серенькие снежинки…
Видел бы меня кто-нибудь из наших девок, как я скромненько, «примерной Нюрой», вдоль стеночки иду по школьному коридору! Оборжались бы. Мимо всякие пионеры и школьники бегают, орут как сумасшедшие.