- Как насчет того, чтобы пропустить по стаканчику во второй половине дня? - спросила Кристина.
- Мы с этого начнем. В пять часов?
- Лучше в половине шестого.
- Где ты будешь? - еще одна задержка заставила Беддоуза недовольно поморщиться.
- Около площади Звезды.
- Тогда "У Александра"?
- Отлично. Ты хоть раз придешь вовремя?
- Прояви снисхождение к мужчине, который первый день в городе.
- A tout a l'heure[1].
- Что вы сказали, мэм?
- В этом году здесь все говорят пофранцузски, - рассмеялась Кристина. - Как хорошо, что ты вернулся.
Послышался щелчок: она повесила трубку. Беддоуз медленно положил трубку на рычаг и прошел к окну. Смотрел на реку и думал о том, что с давних пор Кристина приходила к нему по первому зову, как только он появлялся в Париже. От реки несло холодком, деревья стояли голые, небо, похоже, уже месяцы оставалось серым. И тем не менее, город будоражил кровь. Даже бессолнечной, бесснежной зимой Париж обещал радости жизни.
За ленчем компанию ему составил корреспондент "Ассошиэйтед пресс", недавно приехавший из Америки. Корреспондент говорил, что жить в Америке совершенно невозможно, ленч в самой паршивой забегаловке стоит полтора доллара и Беддоузу следует радоваться тому, что он уже давно не бывал на другой стороне Атлантического океана.
В кафе Беддоуз пришел чуть позже назначенного времен, но раньше Кристины. Устроился на застекленной террасе, у огромного панорамного окна, чувствуя холодок зимнего дня. На террасе женщины пили чай, а мужчины читали вечерние газеты. За окном, под деревьями формировалась маленькая колонна: ветераны какойто части времен Первой мировой войны, мужчины средних лет, мерзнущие в шинелях, при орденах, со знаменами, собирались в сопровождении духового оркестра строем пройти к Арке и возложить венок в память товарищей по оружию, сложивших голову в сражениях, о которых уже никто не помнил. Эти французы всегда найдут повод устроить уличную пробку, мрачно думал Беддоуз, потому что Кристина опаздывала и день определенно не складывался. У них бесконечное число поводов помянуть павших.
Он заказал пиво, так как за ленчем слишком много выпил. И слишком много съел, дорвавшись до вкусной еды, о которой в Египте мог только мечтать. В животе начиналась революция, да вдруг навалилась усталость: дали о себе знать те многие мили, которые он преодолел за последние двадцать четыре часа. Если тебе больше тридцати пяти, меланхолично думал он, как бы плавно ни летел самолет, какой бы спокойной ни была атмосфера, каким бы мягким кресло, организм все равно отсчитывает пройденные мили. Тридцать пять Беддоузу стукнуло три месяца тому назад, и он начал задумываться о собственном возрасте. Частенько разглядывал в зеркале свое лицо, замечая морщинки у глаз и, когда брился, седину на щеках и подбородке. Гдето он слышал, что стареющие спортсмены брились по два, а то и три раза в день, чтобы менеджеры и спортивные журналисты не заметили в щетине белых кустиков. Может, думал он, сотрудникам дипломатических служб пора последовать их примеру. Семьдесят минус тридцать пять равняется тридцати пяти, подумал он. Это уравнение яснее ясного показывало ему, что половину жизни он уже отмерил. Беддоуз смотрел на переминающихся с ноги на ногу ветеранов, дыхание которых, смешиваясь с сигаретным дымом, маленькими облачками поднимались над их головами и развевающимися знаменами.