Гена готовит длинный, по длине лодки, костер и поджигает его от куска бересты, которая скручивается, как живая. Живое здесь все — живая осина, живые топоры, живая ветка, живой человек. Береста начинает, потрескивая и чадя дегтярным дымком, разгораться.
Гена устанавливает лодку над костром и греет, поджаривает ее, покручивает, как на рожне, потрагивает ладонью, и когда нагретое дерево расслабляется, отходит в тепле, будто усталый человек, начинает вставлять в нее распорки, постепенно увеличивая их длину. С каждой из них ветка чуть раздается, и с гулким стуком выпадают распорки-соседки. Носы, чтобы их не порвать, скреплены сквозь дырочки проволокой-стяжкой. Стяжка натягивается до гуда и Гена пробует ее пальцем, как струну, и время от времени ослабляет. Музыка этой струнной натяжки сопровождает всю сцену разведения ветки, вместе с щелканьем пламени и скрипом вставляемых распорок и тех распорок, что падают, освободившись. Все звуки необыкновенно емкие и выпуклые. Ветка с боков в смуглых штрихах подпалин.
С каждой минутой выше напряжение происходящего, драгоценней ноша вложенного труда и недопустимей ошибка. Веками Генины предки занимались в эту пору такими лодками, и переплеталось в тягучем и гибком деле и память, и ожидание весны, и тужайшая связь с землей и тайгой, с огнем и водой. Все на глаз, по опыту, по наитию, и вот шатучая струна осины, которую еще недавно размашисто качал ветер, и острый снежок из свинцовой тучи, и жгучее солнце, и плавное впадание одного потока работы в другой — все сплетаются в одну текучую и прозрачная жилу. И длинна до бесконечности трудовая неделя, к концу которой из тяжеленной колонны вылупляется гудкая, тонкостеннейшая и стремительная скорлупка — и разве не великое это событие, и не велик человек, ничего не изобретающий, а только убирающий лишнее, освобождающий и спасающий свое творение для будущей жизни!
Как ждут иссушенные зимой люди весны только северянин понять может. Как ждут уток, чтобы причаститься их залитой нежным жиром плоти! А серебристых и свеже пахнущих огурцом сигов, а первых стрелок черемши, что выпрастываются на бугре в ельнике, когда нет больше счастья, чем обмакнуть их в соль и насытить измученную плоть жгучим соком жизни, осветить душу великим разговением! И когда кристаллический гнет зимы сменится зеркальным раздольем половодья, нет больше счастья, чем по залитой тайге забраться на ветке в самую глушь, и там выбросившись на обсохший бугор, лежать на талой земле и вдыхать ее материнский запах.
Геннадий выходит на белесый лед озера. В руках у него ведро с чем-то темным и лопата. Это сизо-черное и сыпучее — зола. Ее разбрасывают на озере, что побыстрее вытаяло оконце воды и приманило первых уток. Гена кидает ее лопатой, и она сизым облаком взмывает в небо, и часть ее опадает на лед, а часть прозрачной взвесью разлетается по округе, и кажется будто все, накопленное в покосившейся печи, в затхлой избе за долгую зиму, растворяется в весеннем небе.