– Так вы просто видели сорок первый или были там?
– Был, был! В том-то и дело! Я же в эту раму влез, на той стороне в землю руками оперся! Я там был, на войне! Опять! Ох… – Старик покачал головой. – Никогда не прощу себе, что рассказал обо всем Михаилу. Он-то поверил сразу, слушал меня с открытым ртом. А потом, когда я видел его в последний раз – на третий день после поездки в лагерь, – как раз дождь собирался, и осколок мой дал себя знать. И Мишка сказал: «Дед, мы тебя вылечим!» Я только по плечу его похлопал, не понял, старый дурак, чего правнук задумал…
– Вы полагаете, он ушел в сорок первый, чтобы предупредить вас?
– Ну, да! Парень-то он умный, осторожный, такой не сбежит на фронт романтики ради. А я и не знаю теперь, как быть, что делать… Мать убивается, отец как потерянный… А я даже по телефону с ними говорить не могу, чувствую себя последней… слов нет!
– Вы ни в чем не виноваты, Павел Иванович, – серьезно сказал Марлен.
Исаев осмотрелся. Квартирка была не то чтобы бедненькая – простая. Старый солдат обходился минимумом благ, имея лишь то, что было нужно для жизни – холодильник, стиралку, плиту. А отними у него все эти приметы цивилизации – обойдется и без них.
Внимание Марлена привлекла большая рама, в которой под стеклом находилась не картина, а фотографии. Старые, пожелтевшие снимки.
Не утерпев, Исаев приблизился, чтобы рассмотреть поближе. Вот Краюхин в молодости – чуб из-под пилотки, чисто гагаринская улыбка. А вот солдаты на привале – и трубы печей на заднем плане, все, что осталось от сожженной деревни. Молодой сержант позирует на фоне подбитого немецкого танка.
Почувствовав чье-то присутствие, Марлен оглянулся. Павел Иванович стоял за его спиной и глядел на фото, щуря глаза.
– Это Женька Сегаль, – сказал он негромко, – который на танке. Убили его в сорок пятом, два дня не дожил до победы…
– А это кто? – Исаев ткнул в фотографию смешливой девушки в форме, с беретиком, чудом удерживавшимся на копне богатых волос.
– А-а… Это Галя. Галочкой все ее звали. Зенитчица. Она последняя осталась из всего ихнего дивизиона, мы его «девчачьим» называли. И бомбили их, и обстреливали… Одна пушка осталась всего, так Галка и заряжала сама, и наводила, и стреляла. Снарядики-то мелкие, но два танка немецких Галочка подбила-таки. Держалась до конца, наших прикрывала, пока ее немцы не схватили – привязали за руки-ноги тросами к двум танкам и медленно разорвали…
Тимофеев побледнел, а Исаев вдруг испытал стыд за то, что взял с этого фронтовика деньги.
– А это вот… – сказал он деревянным голосом, тыча пальцем в крепкого мужичка в фуражке, указывавшего группе командиров куда-то в лес. – Погон еще не было, да? Я не разберу, тут что – «кубари» или «шпалы»? Он кто – комкор?