Странный мужик. И Рим была права — страшный. Не внешне, но внутренне. Однако страх уполз на задворки: чем дольше на груди лежала мужская рука, тем сильнее Белинда успокаивалась. Расслаблялась, «отмирала» от ужаса, чувствовала себя в чужой компании все более комфортно. Спустя пару минут даже звенящая тишина перестала давить; уши вновь начали различать треск прогоравших за печной створкой углей.
И тогда, осмелевшая настолько, чтобы открыть рот, она тихонько произнесла:
— Я видела Вас там…
— Где?
Интересный у него голос — спокойный, но холодный. Как узорная изморозь на окне — смотреть красиво, а потрогаешь и отпрянешь, ойкнув.
— В зале. Вы один против старейших Воинов.
— Кто разрешил?
Никто. Сама. Лин запыхтела, смутившись.
Зашуршала ткань серого халата — гость сменил положение. Рук, впрочем, не отнял, но будто завершил некий процесс — смотрел теперь не на стену, а ей в глаза.
— Он пинал тебя.
И настроение рухнуло вниз. Белинда и сама не ожидала, что отреагирует на эту фразу столь остро, но глаза мгновенно увлажнились, колыхнулся и поднялся на поверхность жгучий стыд — он увидел. Каким-то непостижимым образом этот мужик увидел все: ее побои, унижение, увидел, что она — недостойная женщина, которую пинал собственный любовник. Бывший любовник. Есть ли разница?
Лин отвернула лицо. Она не будет говорить, не будет рассказывать. Это ее рана, ее разбитая душа, которая никогда не заживет. Не ребра — это маленькая смерть, во время которой исчезло все, что она любила, во время которой поверила, что она — никто.
— Неважно.
Зачем врать про «упала»? Это ее беда — ее личной бедой навсегда и останется. И все же хотелось рыдать — лопотать, что когда-то она была другой — женщиной. Хорошей женщиной с длинными волосами, не бритая, без синяков — нормальная женщина, достойная. У нее когда-то лучились глаза, она умела улыбаться, она верила… да разве ж знала она, когда выбирала себе спутника жизни, что все так?… Мечты, надежды — все было. Она старалась…
А после — «плохо старалась». Может, и правда плохо? Да Создатель ей судья. Не надо вот только сейчас, не надо…
И Белинда поняла, что рыдает. Тихо, сжимая до боли челюсти и зубы, стараясь не шмыгать, впиваясь ногтями в собственные ладони.
— Уйдите, пожалуйста…
Путь отнимет руки, пусть больше не смотрит — не видит ее полыхающего стыда. Возможно, она не стоит многого, но уж точно имеет право на боль в одиночестве. А боль давила — душевная куда сильнее телесной.
Килли, сука… Он действительно пинал не по ребрам, но по «женщине» в ней.
— Не лечите, слышите? Или не спрашивайте. Ничего.