Ей. Никогда. Не было. Так холодно.
Никогда. Поначалу ее будто заковали в жидкий лед, а затем сразу же ошпарили. Сердце колотилось так, словно силилось удрать из тела дуры-хозяйки. Лин больше не думала — Лин гребла. Если она выживет, она уйдет нахрен. Удерет отсюда голодная и без пожиток, главное, уйдет. Чтобы никогда больше, никогда…
Одежда теперь казалась разбухшим влажным картоном, брюки облепляли голые ноги и тянули ко дну; тяжелые рукавами колоколами болтались вокруг запястий.
— Канта-ту! — орали на том берегу, который не был виден из тумана.
Она доплывет. Всяко, бл%ть, доплывет, чтобы они проклинали бритую девку с фингалами, чтобы не мерзли из-за нее, но дальше она даст деру из этого монастыря так быстро, как только сможет. Забылась вчерашняя радость от радушного посвящения в ученики, забылся душевный подъем от того, что она впервые в жизни решилась сделать что-то для себя, забылось обещание продержаться месяц.
Человек в серебристом халате сейчас вообще не помнился ей.
На том берегу ее действительно ждали. И как только Лин, дрожащая, как церковная мышь в стужу, выбралась на берег, цепочка тут же выстроилась и перешла на бег.
Она поверить не могла — они снова бежали. Теперь снаружи монастырской стены по тропе. Босые, в мокрой одежде, без завтрака. От холода в ее голове выветрились все желания и эмоции — осталось ощущение гусиной кожи, вырывающегося изо рта пара при каждом выдохе и ледяных ног. На дорогу она больше не смотрела — она теперь смотрела и не видела. Ни растительности справа от тропы, ни узкой спины Рим, ни каменной кладки; горели легкие. Она казалась себе перекаленным холодом и готовым потрескаться по швам манекеном.
Тропа то ложилась под ногами ровной лентой, то вдруг убегала под откос и вниз, то отдалялась от стены и принималась карабкаться на холм; Лин теряла «бензин» и обороты, ей хотелось лечь на землю. Упасть.
Но впереди бежали, бежала и она. Уже не материлась, уже не зубоскалила — ей бы просто добежать, а там идут они все нахер — местные ученики и местные учителя. Лучше она по старинке, лучше сама, даже если неправильно.
Спустя десять минут (полчаса?), она сдулась, отстала. Какое-то время, опустившись на колени, дышала, как паровоз, стояла и смотрела, как убегают прочь остальные.
Ну и сдалась, ну и пусть…
Но за ней вернулся тренер. Когда из-за поворота появилась его фигура, Белинда не выдержала — зло зарычала: пусть ее оставят в покое! Сейчас она ему скажет, сейчас она ему ТАК скажет!
Но он добежал, склонился над ней и рыкнул: «Гача!» с таким грозным выражением лица, что она, почему-то забыв о том, что только что хотела послать его нахрен, поднялась с колен и бросилась догонять остальных. Без сил, со стонами, как старая бабка.