Пока надо крепиться. Эти треклятые порошки — горькие, как отрава. А может, действительно отрава? Уж чересчур настойчиво подсовывают. Нет, не простые это порошки! Ягода всё чаще чувствовал безразличие ко всему, можно сказать, отупение и остатками сознания понимал: подавляют волю. В редкие минуты, когда оно было ясным, ужас охватывал его. Он вдруг подумал: а что если Ежов и его присные по собственной программе действуют? То есть главному режиссёру ничего не известно из того, что они здесь вытворяют?..
Подколодной змеёй жалила эта мысль. При разработке операции в Кремле эту возможность они не учли. Тов. Чижиков ни словом не обмолвился, да и Генрих Григорьевич не подумал, уверенный во всесилии вождя. Ладно, придётся перетерпеть. Но он запомнит. Ещё как запомнит!
От напряжённых размышлений, догадок у Генриха Григорьевича лопался череп, давило в затылке, а ноги делались слабыми, и уже не доставало сил бегать по камере. Он всё чаще ощущал себя старым, больным человеком и грустил из-за того, что прошли молодые годы, а с ними — здоровье, азарт, рвение. Остались ли силы на будущую деятельность? Не истощился ли ресурс выдумки, хитрости, изворотливости — а как без этого обойтись в той специфической работе, которой он посвятил большую часть сознательной жизни. Так, может, хватит с него? Может, на этом последнем секретном поручении и завершить деятельность? Внести свою лепту в исследования тов. Чижикова по ленинской теории отражения и с почестями уйти в отставку. Сразу после реабилитации попросить не возвращения на прежнюю должность, а полное освобождение от всех должностей. Разве он не заслужил спокойной и уютной жизни в каком-нибудь благодатном местечке? Хорошо бы остаток дней своих провести где-нибудь в Евпатории. И там, на берегу тёплого и ласкового моря, засесть писать мемуары. Что-нибудь по примеру Алексея Максимовича Горького, в своё время написавшего «Мои университеты». Или, или… еще одна неожиданная мысль пришла в голову. Может, на досуге, в спокойной обстановке, приняться изучать Нагорный бюллетень? Тот самый, о котором упоминал тов. Чижиков и позднее, здесь в камере, настырный непротивленец…
Ещё одного жильца внедрили в камеру. С изумлением смотрел Ягода на нового сидельца: им оказался его давний знакомый, поэт и драматург Владимир Киршон. После первых слов приветствия попросил рассказать, как там — на воле? Знает ли он что-нибудь о Надюше Пешковой, о жёнушке Иде?
— Ничего не знаю, — ответил поэт. — Я уже тут давно прозябаю. Переместили к вам. Сказали, что вы скучаете.